Константин Лагунов - Больно берег крут
Черные, густые брови отца грозно шевельнулись, большие, слегка навыкате глаза стали злыми, нервный тик задергал левую щеку. «Сейчас понесет», — решила Ася и ошиблась. Отец отвернулся от жены и, явно пересиливая себя, с откровенно выделанной заинтересованностью спросил Асю:
— Какими судьбами?
Тут мать подхватилась:
— С кем? Зачем? Надолго ли?
— Пока на лето, — как можно беспечней отозвалась Ася. — В том климате…
И хоть немногословно, но очень впечатляюще и ярко живописала Турмаган. Слушая ее, мать то и дело всплескивала руками либо, хлопая себя по рыхлому животу, изумленно восклицала:
— Суп из рыбных консервов? Трактора тонут посередь улицы?! Как же вы в этом комариннике?!
Отец отреагировал по-другому.
— Вот он, подлинно передний край, — сказал патетически гортанным голосом. — Так начинали Магнитку и Днепрогэс. Так штурмовали целину! Крепок, силен наш народ духом. Раз партия сказала…
— Охолонь, Лев Иваныч, — бесцеремонно и грубовато оборвала мать. — Не на митинге.
— Искренне говорю, не лукавя.
— Тебя б туда, — ни с чего свирепея, рокотнула мать.
— Готов. — Отец по-пионерски отсалютовал. — Хоть сейчас. И, между прочим, в любом качестве…
— С твоим-то брюхом, — саркастически выговорила мать и зашлась дробным самозабвенным хохотом…
Вот так они всегда, даже на людях, даже в торжественные, праздничные дни. Стоит отцу заговорить высокопарно, а Лев Иванович Королев был признанным мастаком красноречия, как мать тут же хмурилась, нервно озираясь по сторонам, словно бы отыскивая какой-то предмет, и, если отец не смолкал, она начинала злиться, одергивала, ну а коли и это не помогало, освирепевшая женщина перла напролом. Могла швырнуть в отца надкусанным яблоком или связкой ключей или сказать что-нибудь такое несуразно грубое, что все разом примолкали и какое-то время отводили глаза друг от друга.
Она просто не терпела, когда супруг пел или что-либо рассказывал. Правда, Лев Иванович обычно изрядно перебирал в велеречивости, которая в его устах удивительно уживалась с лобовой лозунговостью, но делал он это с таким неподдельным упоением, что Ася и по сю пору внимала отцовским разглагольствованиям если уж не с удовольствием, то непременно с удивлением. С годами ее все чаще навещали сомнения в отцовской искренности, однако даже от пьяного отца, что случалось очень и очень редко, она никогда не слышала иных суждений, кроме тех, кои он громко, архикрасиво высказывал на людях.
— Не могла ты поране хоть на два денька. Таньку б застала Порассказала бы ей про тот рай, может, и выбила блажь из башки.
— Татьяна — молодец, — тут же рубанул поперек отец. — Больная совесть наша. Прямодушна и смела, как подобает комсомольцу. И надумали они с Иваном дело доброе. Своими руками не просто прикоснуться к открытию века, а принять в нем участие. Наперекор. Через трудности и преграды! Завидую им, чертям…
— Будет балаболить-то! Другой бы отец…
— Другой бы — да, — подхватил Лев Иванович. — «Дачка, дочка, водь и гладь… Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне». Так, кажется, у Маяковского? Нет, Дора Тимофеевна, тут ты не в ногу с веком. Даже и в прежние старорежимные времена молодежь была двигателем революции. Ленин почитал молодые силы…
Отяжеленное полнотой, с расплывшимися тусклыми чертами, когда-то, видимо, красивое лицо Доры Тимофеевны налилось синью, маленькие глаза сверкнули жалом, она вся напряглась и пошла на него — медленно, тяжело, неодолимо, как каменная статуя Командора, и если бы Лев Иванович предусмотрительно не попятился, получил бы он тяжеловесную отрезвляющую оплеуху. Такое тоже бывало. И не раз. При дочерях, даже при посторонних свидетелях. В подобные минуты Ася, пожалуй, презирала мать, жалея и не понимая отца. Как мог он связать свою судьбу с этой малограмотной, грубой, разнузданной женщиной? Что удерживало его подле? Ну, пусть просчитался по молодости, не разглядел сути за юной красотой и физическим совершенством (на фотографиях молодая Дора выглядела изящной и красивой), но потом, отрезвев от мальчишеской любви (отец женился в двадцать два), разве не мог он переиграть? Что-то есть меж ними неведомое Асе — недоброе, чернящее, порочащее отца. Этим «что-то» мать не только удерживала его подле, но и командовала, помыкала им всю жизнь, причем нарочито громко и вызывающе открыто. Жила на его счет, пользовалась его благами и попирала его же.
Похоже, что необъяснимые, грубые выходки матери — всего лишь реакции на жесты отца, подчеркивающие их разность и несоответствие. Потому-то, верно, в эти минуты мать стремилась обнародовать свое всевластие над мужем, его подкаблученность. Отец был непробиваем. Когда его нервы обросли такой броневой оболочкой? Как удалось ему так закалить и подчинить разуму чувства? И во имя чего? Какой ценой? Все-таки когда-нибудь Ася спросит его об этом напрямик. А теперь, чтоб отвлечь, остудить мать, она сказала:
— Я видела Таньку. В Туровске на аэродроме. Вместе с Иванушком-самосвалушком. Оба — желторотые романтики. Хлебнут горько-соленой турмаганской романтики…
— Верно, Асенька, — подхватила мать. — Я унимала их, унимала. Ку-уда. Север — и только. Подпалят крыла — возвернутся. — И уже иным, заинтересованным тоном: — Как у тебя с Гурием-то?
— Да так… — не договорила и не спрятала этого Ася.
— Уж не разошлись ли? — всполошилась мать.
— А что? — Ася болезненно покривила губы. — Он от Тимура без ума. Обеспечит. Одни алименты рублей двести…
— Неуж так много платят?
— Думаете, их там патриотизм удерживает? Буровой мастер в месяц по тысяче на круг заколачивает. Бывает, и с хвостиком. И Гурий с премиями вокруг той же тысячи ходит.
— Эки деньжищи! — восхитилась мать. — За пять лет на всю жизнь можно скопить. И барахлишка, и машину, и дачку где-нито поближе к солнышку.
— Пять лучших молодых лет ради тряпок и машины? — вознегодовала Ася. — Дорога плата! Может, нам и жить-то осталось всего только эти вот пять лет. А мы их затискаем в балок, обуем в резиновые сапоги, посадим на консервы…
— Не в балке ведь жила, — вмешался Лев Иванович, устраиваясь с трубкой в глубоком мягком кресле. Закинул ногу на ногу. — И консервами, полагаю, могла не питаться. В НПУ и УРС есть, и все службы быта. Килограмм мяса для начальника управления — не проблема даже в Турмагане.
— Ах, папа. Плохо ты знаешь Гурия. Он — фанатик. «Как народ, так и я» — вот его кредо.
— Фанатик — это верно, — серьезно подтвердил Лев Иванович и вдруг негромко и весело рассмеялся, похлопывая себя ладошкой по трясущемуся пухлому животу. — А любовь-то, оказывается, посильней фанатизма. Среди вагончиков и землянок отгрохал особняк для любимой женщины — не дрогнул. На весь Союз прославился, и в приказе наверняка просклоняли, и по партийной линии чего-нибудь да подвесили, а он из особняка не попятился…
Ася нахмурилась, резко поворотилась к отцу, тот предостерегающе вскинул руку с дымящейся трубкой.
— Не сужу, дочка. Знаю: из-за любви. И еще знаю: святых ныне даже в синоде нет. Да и то сказать, смешно было бы, если б начальник нефтепромыслового управления, на ответственности коего не только новорожденный нефтяной Гаргантюа, но и десятки тысяч человеческих судеб, жевал сухари с консервами и ночевал в шалаше…
— Само собой, — приласкала взглядом мужа Дора Тимофеевна. И повторила: — Само собой! И ты не глупи, Ася. Гурий — мужик хоть и поперешный, но работящий. Все в дом. Обратно, сынишку без ума любит. И ты, чай, не обойдена ни лаской, ни вниманием. Разодета, ровно премьерша. Одних щеточек, расчесочек, кремов с духами в сундук не поместишь. Глянь в зеркало. Ни морщинок, ни складочек. Не старше двадцати. Грех на жизнь сетовать. А от добра добра не ищут. Поживи малость тут, поостынь, но глаз с Гурия ни-ни и повод из рук ни на минуточку, а чуть поослаб либо с виду пропал — сейчас же к нему. Не век, поди, там комары да грязюка будут.
— Максимум три-четыре года, — подтвердил Лев Иванович. — Сейчас туда и деньги, и машины, и стройматериалы прут со всей страны. Оглянуться не поспеешь, как там и дома многоэтажные, и гастрономы, и рестораны — все, как надо, и на самом высшем уровне. Нефть нам вот так нужна, — чиркнул мундштуком трубки где-то возле горла. — И с каждым годом нужней. Тут хочешь не хочешь, а строй, ублажай, заманивай. Одними рублями этого не сделать.
— Покличь-ка Тимурика, — сказала Асе мать. — Угощу вас клубникой с холодненьким молочком. Сама вчера насобирала.
— Чего это вы в выходной не на даче?
— Валентин Евгенич именинник сегодня. Нам хочешь не хочешь, а сама понимаешь. Мне еще в парикмахерскую да к массажистке. Отец, как ее… надумал сочинить…
— Оду, — подсказал укоризненно Лев Иванович.
— Ишь, образованные, — беззлобно огрызнулась мать. — Перекусим сейчас и всяк за свое. Подарок мы загодя купили. Дороговат, правда. Ну да посуху колеса не крутятся…
