Алексей Беляков - Пепел и песок
— Телку? — Борис Мельхиорович руками описывает полусферы.
— Да, смотреть на красивую телку, чем на хромого карлика.
Борис Мельхиорович и Эдвард Булатович замирают. Противник достал из рукава джокер и бросил его на доску. Надо продолжать партию, но никакой ферзь не перебьет джокера.
— Марик, ты это зря, — с глубоким прискорбием сообщает Борис Мельхиорович. — Ты что, в депрессии? Сценарий не идет?
— Марк, разумеется, этот семинар будет достойно оплачен.
— Тысяча долларов?
— Конечно, больше.
— Жаль. Я так тоскую по этой сумме. Есть в ней дикая красота.
— Что?
— Так. Гур-гур. Нет, судари, никуда я не поеду, — придвигаю заветную пешку на самое ближнее поле.
— Марик, погоди!
Беру пешку в руки.
— Прощайте, судари!
Когда стопка-пешка уже на краю гибели, я замечаю левым углом левого глаза движенье. И жженье.
Всем замереть, умереть, обратиться в колотый сахар!
Кофе в чашках застынь, как вчерашняя кровь.
62
В кафе входит Катуар.
Ставлю стопку на стол.
Да, Бенки, пошляк-режиссер потребовал бы, чтобы рюмка упала на пол и чтоб в ней была не водка, а клюквенный сироп — алые брызги, верх вожделенья. Но я ставлю ее на стол с постным звуком. А теперь и звук пропадает.
Тишина, как тогда, в песочнице. Ноги, как у тряпичного лягушонка Лягарпа. Хиштербе. Надо взлететь обратно, на подоконник четвертого этажа и кричать, чтобы вздрогнули в дальнем прошлом даже Перун и Ярило.
— Катуар!
— Катуар!
— Катуар!
Раздвигая густое пространство, почти падая, задыхаясь от песка, хромой карлик бежит через зал. До чего же потешный. Снимите с него гипсовую маску, пока бежит. А потом Катуар разобьет ее своим носом.
Катуар видит меня. Улыбается поверх головы.
— Да, привет. Ты что так несешься?
— Я увидел… тебя.
— Ааа, понятно. Познакомься — Пам Памов, он писатель.
Да, рядом с ней стоит некто, протягивает мне… это рука? Или ветка, или лопата, не знаю. Может, его зовут Ком Комов, никакого значенья.
— Вот его новый роман.
В руках у Катуар книга, она опускает ее к моим глазам. Читаю название: «Очень много страниц, дайте Букера, что ли?». На самом деле я не различаю буквы.
— Катуар, пойдем отсюда!
— Мы только пришли.
— Катуар, Катуар! Там в конюшне мой Бенки, я увезу тебя на нем. Старая Брунгильда ждет тебя, ржавеет от горя. Лягушонок Лягарп смотрит на лампочку и безнадежно ждет абажура. Нет никаких сюжетов. История сгорела в старом в тазу. У меня ничего нет, кроме тебя. Даже имени.
Пам Памов задумчиво оглядывается вокруг и зевает:
— Куда сядем? Вон Тпруян у окна со своим модельером. Расскажут свежие сплетни. Ты к пидорасам нормально относишься?
Катуар смотрит на меня сверху вниз, в мою бездну:
— Что?
Пам Памов повторяет:
— Я говорю — ты к пидора…
— Марк, что ты сказал?
— Никого нет, кроме тебя. Я поднялся из песка, из пепла, окинул взглядом мир и ничего не увидел. Никого. Пустота. Гур-гур.
Катуар вглядывается в меня, щурится, песчинка попала ей в глаз.
Доносится голос Пам Памова:
— Что употребляем? Какие порошки?
— Только песок, — Отвечаю. — Катуар, выведи меня из пустыни. Я не дойду. Ноги коротки.
Пам Памов смеется:
— Нет, эпизод явно затянут. Вы дурной драматург.
Смена кадра. Флешбек двухлетней свежести. Я и дочь стоим около Воронцовского пруда, глядим на вздорного лебедя. Дочка прикасается к моей руке:
— А вдруг ты… А вдруг ты встретишь принцессу Катуар? Ты полюбишь ее?
— В драматургии не бывает вдруг, — я убираю руку в карман кургузой курточки.
— Что?
— Не может быть никакой Катуар просто так. Ее появление должно быть оправданно.
— Зачем ей оправдываться? Она ни в чем не виновата.
— Дать тебе поиграть в телефончик?
— Нет, не хочется. Значит, ты ее… Ты ее не встретишь и не полюбишь. Ну ладно. Мама тоже говорит, что ты…
— Все, хватит! Дурацкий диалог. То есть разговор.
63
Я на месте. Ресторан «Наше все».
Пам Памов дотрагивается своей веткой до локтя Катуар:
— Пойдем, пидорасов послушаем. Тебе понравится.
Катуар смотрит на меня еще несколько песочных мгновений. Поворачивается к Пам Памову:
— Иди, слушай пидорасов. Забери свой роман. Почитай. Тебе понравится.
64
Я держу ее за руку. Сплел наши сосуды. Теперь я буду частью ее организма. Отключайте анестезию. Покойный дышит. Пульс неровный, но что ж вы хотите?
— Эдвард Булатович, Борис Мельхиорович, это та самая девушка.
Оба гроссмейстера встают. Сырники тают. Манжет Мельхиоровича в каплях клюквенного сиропа. Очки Булатовича в меде.
— Как вас зовут, сударыня? — спрашивает Борис Мельхиорович, похотливо теребя руками салфетку.
— Меня? Очень просто. Катуар.
— Прошу, садитесь с нами, — Эдвард Булатович уже готов обнять Катуар за талию.
Мы садимся с ней напротив друг друга. Она усмехается:
— А кто здесь водку пьет?
— Это комплимент от шефа! — улыбается Борис Мельхиорович. — Хотите?
— С утра? Хочу! — Нос Катуар ждет моих возражений.
— Пей, любимая! За слово «вдруг»!
— Это наречие, — сообщает Эдвард Булатович.
Катуар вздымает мою стопку троеперстием. Гроссмейстеры ухают. Она выпивает.
— Что это было? — спрашивает Катуар.
— А что случилось? — поднимаю графин и смотрю сквозь него, там плавает буква «А» на плече Катуар.
— Это не водка.
Гроссмейстеры хохочут. Эдвард Булатович снимает очки и трет глаза, будто пытаясь вдавить в глубь тяжелого мозга.
— Да, Марик, прости! — Борис Мельхиорович обмахивает щечки салфеткой. — Это вода с витамином С.
— Шут с вами! Вы выиграли-таки эту партию. Тогда у меня, как у проигравшего, есть право обратиться с последней просьбой.
— Валяй, Марик!
— Я поеду на ваш «Кадропонт». Проведу семинар. Но поеду только с ней.
— Не вопрос. Вам два номера?
— Один, — отвечает Катуар и допивает воду прямо из графинчика.
65
Карамзин долго, завороженно стучит по гипсу.
— Ты теперь почти что монумент. Автографы давай, лови момент!
ТИТР: ТАГАНРОГСКАЯ БОЛЬНИЦА, ЖАРА.
Карамзин заглядывает в кружку, что стоит на тумбочке, кричит с восторгом натуралиста:
— А у тебя тут бурная жизнь! Тараканы плавают в чае. Вот этот самый бойкий!
— Ммммм…
— Ты совсем не можешь говорить?
— Ммммм…
Старик с кровати напротив, пропитанный мочой и табаком, кашляет и произносит из-под одеяла:
— Чего ты вопишь, что ты пристал к нему? Не может он говорить! Сколько времени?
— Без пятнадцати шесть.
— Ты ж даже на часы не взглянул. Неужели трудно точно сказать?
— Я говорю только точно. Уже без четырнадцати.
— Чего бабка моя не идет? Сигареты есть?
— Нет, не курю.
— А я бабке своей сколько раз сказал — принеси блок! Нет, говорит, дорого! А здоровье мое ей недорого, которое я угробил на нее?
— Но это мне совсем неинтересно.
— А что тебе интересно, а?
— В данный момент?
— Да!
— Возможность передачи документов HTML. Быть может, слышали про Интернет?
— Что за дураки вы, молодые! А что-нибудь человеческое ты знаешь?
— Да. Могу определить, когда умрете.
— Пошел ты! Спущусь в бойлерную, у кочегара стрельну папиросу.
— А если папироса последней будет в вашей жизни?
— Что?
Карамзин отворачивается от него. Старичок отбрасывает одеяло, представ в майке с истерзанным стирками лицом Элвиса, берет костыли и, матерно кашляя, удаляется за дверь. Карамзин улыбается, снова стучит по гипсу:
— Звук хороший. А ты знаешь, бычок-песочник, что это не просто больница? В этом доме в 1825 году жил Александр Первый, когда в Таганрог приехал. В этой палате был его кабинет. Здесь он заболел. Внезапно, никто поверить не мог. Здоровый дядька и слабел каждый день…
В палату входит вдохновенный Требьенов, напевая песенку веселого онколога. Карамзин затихает, облизывает губы.
— Еще одна справочка! — Требьенов предъявляет нимфам на потолке бумажку ин-фолио с померкшей печатью. — Месяц мучений, зато полная свобода от армии.
— Ты все-таки какой-то дурак, — в печали произносит Карамзин.
— Почему я дурак?
— В армии так интересно, я бы точно пошел.
— Так идите, кто вас не пускает?
— Врачи запретили. А я бы взял автомат и стал бы палить по всем вокруг до последней капли крови. Они бы пытались бежать, а я бы палил. — Карамзин смеется. — Никто б не ушел.
Требьенов кончиками пальцев укладывает капризную справку в серую папку с тесемками, и папку устраивает в верхний ящик тумбочки. Стоит над разверзнутым ящиком, думает. Потом вынимает папку, поднимает матрас и свой архив помещает между пружинами и полосатым чудовищем в коричневых пятнах.
