Алексей Беляков - Пепел и песок
— Я пока не решил точно.
— Скажу честно — историк из вас вряд ли получится. — Бурново улыбается, поглаживая бакенбарды.
— Папа, он очень старается, — Хташа проводит шершавой ладонью по скатерти.
— Да? Пусть старается. Но муза Клио — капризная барышня. Скажите, молодой человек, — Бурново садится, скучает. — А что вообще в мире делается?
— Стабильности нет.
— А у вас там в Таганроге что теперь интересного?
57
Герой вспоминает, размякнув от сырного яда. То есть флешбэк во флешбэке. Матрешечник, а не сценарист.
— Добрый день!
На фоне белой двери моей больничной палаты, в рамке рассохшегося косяка возникает образ: юноша с улыбкой сатира, в руках — обаятельный мягкий пакет. Это, Бенки, нужный нам персонаж. Он уже выглядывал между строк, пусть теперь выступит смачно, чтобы зритель его полюбил/возненавидел.
— Меня зовут Сильвер. Фамилия — Требьенов. Я буду с вами в одной палате, вы не возражаете?
— Заходи, заходи, — машет старый курильщик в майке, сидящий на кровати, что напротив моей. — Тут вон парень с переломом, и говорить пока не может — челюсть. А у тебя что за болезнь?
— О, у меня масса болезней. Наш таганрогский климат совершенно для меня непригоден. У меня обнаружили язву, подозрение на гастрит, еще повышенное артериальное давление, — Требьенов кладет пакет на тумбочку. — Шумы в сердце, затемнение в легких…
— А голова? — взволнованно спрашивает старик. — Голова как?
— Часто болит. И аллергия на чаек.
— Как это?
— Представьте себе. Такое тоже бывает.
— И такой молодой! Лет двадцать пять?
— Нет, мне всего семнадцать. Просто у меня уже началась алопеция…
— Что?
— Облысение. Тоже от климата.
— Как же быть?
— Менять климат. Нужен хороший здоровый климат. Так что придется мне переехать в другой город. И я уже знаю в какой. Мне надо в Москву. Там нет моря, нет чаек, интересная жизнь, хорошие люди и прекрасная еда. Москва меня вылечит. — Требьенов снимает потертое покрывало с постели, складывает и вешает на решетку стальной кровати. — Москва — это настоящее лекарство.
И вжжжжж! Обратно — в наше время. Кружится голова, чуть тошнит от таких перелетов. Терпи, Бенки. Хорошо собранное кино должно вызывать приступы мармеладной рвоты на виражах.
58
Зал ресторана «Наше все» берем панорамой.
Это уютная стихия утренних богов столицы. Через сорок минут, после кунштюк-завтрака, они вознесутся, могущественно взмахивая полами плащей, в кабинеты с бездонными мониторами, и станут жестокими, подлыми, алчными. Но пока у них есть время для разрешенного благодушия, для ароматной беседы. Пиджаки опустили плечи на спинках стульев. Официанты приносят в теплых ладонях пепельницы и колотый сахар — в хрустальных вазочках, бежевый и белый, раскладные табуретки под дамские сумки.
Камера ласково оглядывает зал с голубыми сорочками и прозрачными блузками, за кадром звучит мужской диалог:
— Смотри, вот эта очень милая.
— Знаю я ее прекрасно! Уж сколько раз…
— И как?
— На мой вкус — ничего особенного. Но можно для разнообразия.
— А эта?
— Ой, ну она совсем жирная. А тебе нравится, что ли?
— Не кричи так, я тебя слышу хорошо.
— Боишься, меня сюда больше не пустят?
Сдвоенный смех.
— Хорошо, а ты бы какую выбрал?
— Я? Не знаю. Я вообще не по этому делу. Я рыбу не очень.
И вот они появляются в кадре. Склонились над меню. Первый в очках (золотая оправа почти незаметна), с добротной английской фигурой и экономными жестами. Эдвард Булатович. Второй — с местечковыми щечками, сытой улыбкой и коммунальной порывистостью. Борис Мельхиорович.
— А щуку фаршированную пробовал тут? — продолжает глубоководный допрос Эдвард Булатович.
— Да. Да! Но мясо мне все же интересней. Кролик с потрошками здесь очень неплохой.
— Тяжеловато, не находишь?
— Ну, жаркое из петушка.
— А лососина с травами?
— Симпатичная, согласен. Но выбрал бы утиную грудку в вишневом соусе.
— Ты же из Одессы, Боря! Что тебе эти грудки?
— Именно поэтому! Наелся я вашей рыбы, что хоть топись! Так что взял бы свиную ножку, заправленную белыми грибами.
— Ладно, оставим. А десерт?
— Погоди, Эд! Ты пролистнул холодные закуски. Где твоя логистика? Забыл в машине? Убери-ка руку! Вот! Салат из рукколы с пармским сыром!
— А винегрет с кильками?
— Ты как знаешь, у тебя вкус безупречный, но он ни с чем не монтируется.
— Сложный ты человек, Боря. — улыбается. — Помнишь, на фестивале в Риме, когда мы были первый раз и ты взял в ресторане прошутто…
— Прошу! То не вспоминай лучше!
— А в Берлине, когда…
— Привет, мальчики!
Крупно: морда голой собачки. Она подмигивает.
Собачка лежит на руках знатной дамы в зеленом платье с вырезом почти до самого сердца. Дама пахнет лаймом и ладаном. Садится за отдельный столик, целует собачку.
— Оооо! — радуется Борис Мельхиорович. — Как приятно вас видеть! Как успехи?
— Хорошо. А у вас?
— Мутим наш фестиваль. Приезжайте!
— Непременно. Я еще ни одного не пропустила.
Борис Мельхиорович отгораживается от дамы меню и метко спрашивает Эдварда Булатовича:
— Слушай, а что это за телка?
— Не знаю. Я думал — твоя подруга.
— Нет, не моя. Но лицо жутко знакомо.
— И морда.
— А?
— Морда собаки.
— Мда… Собака мерзейшая. Как же ее зовут? Бриджит? София? Джина?
— Не знаю.
— Пусть будет София-Бриджина! И черт с ней, с этой телкой, на фестивале разберусь! Ты слышал, что Фишка опять отчудил на съемках у усатого?
— Не помню, может быть, — Эдвард Булатович двигает плечами, проверяя их надежность после тренажеров. — Я уже столько слышал о нем историй…
— Отличная история! Он же перед съемками поклялся усатому, что не будет пить.
— Да, как обычно. И что?
— Примерно месяц героически держал оборону. Но организм вдруг сдался — на каком-то деньрождения.
— Дне рождения, — суфлирует Эдвард Булатович.
— И напился, — Борис Мельхиорович не замечает грамматику. — Наутро приходит на съемку. От него — перегаром на всю площадку. Глазки бегают — явно в поисках пива. Усатый орет. — Борис Мельхиорович переключает в горле регистр и голос становится сиплым, как у простуженного бобра. — «Все! Я тебя выгоню! Я сделаю так, что ты вообще не будешь нигде больше сниматься! Никто тебя, алкаша, не возьмет!» А Фишка смотрит на него, смотрит и говорит: «Слушайте, ну сколько вам еще осталось? Лет пять — не больше. Я подожду».
Борис Мельхирович хохочет, обмахивается хрустящей салфеткой. Официанты вокруг улыбаются. Солнце искрится на гусарских ложках и вилках. Всем хорошо этим майским утром.
— Где же Марк? — Эдвард Булатович сдвигает манжет, под которым леденеют куранты с бриллиантами.
59
А я у входа. Съезжаю с седла Бенки, бережно перекидывая через раму левую ногу, источник вдохновения. Привратник в черной ливрее, отставной козы барабанщик, кланяется в пояс:
— Милости просим, сударь! Скакуна дозволите в конюшне припарковать?
— Да, дозволяю.
Привратник берет под уздцы голубой велосипед.
— Добрый конь, добрый.
— Напоить его! И овса побольше!
— Будет исполнено, сударь!
Двери учтиво отворяются.
— Вас уже дожидаются. Да-с. Проводить?
— Спасибо, голубчик, не утруждай себя. Найду как-нибудь. Не впервой тут.
60
Эдвард Булатович приподнимается, спортивно улыбается, протягивает руку:
— Марк, рад тебя видеть!
Борис Мельхиорович подает ладошку, словно для поцелуя:
— Марик, здорово! Ты что такой потерянный? Как сценарий пишется? Йорген сказал, ты что-то гениальное создал там. По степени разрушительности, — смеется. — Садись уже!
Официант, слепленный из мягкой глины, отодвигает стул:
— Прошу, сударь!
— Спасибо, голубчик.
Сударь садится.
— Меню, сударь.
— Спасибо, голубчик.
— Воды принести, сударь?
— Неси, голубчик.
— Еще что-нибудь, сударь?
— Да!
— Слушаю, сударь!
— Скажи честно, не обрыдло тебе это все? Сударь! Милости просим! Извольте кушать!
— Никак нет, сударь.
— Ну, кушай, кушай!
Борис Мельхиорович трогает мое запястье:
— Ты что такой злой сегодня? Похмелье?
— Нет.
— А что?
— Скажите мне, судари, вы не знаете такую девушку…
— Мы многих девушек знаем, — Борис Мельхиорович берет три куска сахара. — А что?
— Она диалоги пишет…
— Имя назови уже! — Борис Мельхиорович жонглирует белыми кусками.
— Борь, что за цирк? — Эдвард Булатович хотел бы поморщиться, но воздерживается от складок на лице.
