Уильям Тревор - Пасынки судьбы
— Люблю этот ресторан, — сказала она.
С каждым разом мне все труднее становилось находить с ней общий язык. В тот день я пытался занять ее какой-то школьной историей, заговорил о Ринге и Декурси, но она даже не сообразила, кто это такие.
— Твой отец был бы рад, если бы знал, что ты ходишь в эту школу.
— Конечно, — отозвался я и, переведя разговор на другую тему, сказал: — На днях я встретил мисс Халлиуэлл.
— Кто это, милый?
— Мисс Халлиуэлл из Образцовой школы.
— Ты ведь не собираешься стать учителем, правда, Вилли?
— Нет, а почему ты решила?
Я взялся за еду. Мать опять поковыряла рыбу вилкой.
— Я часто думаю о сержанте Радкине, — сказала она, прервав молчание. — Полагаю, и ты тоже.
Я покачал головой. Образ человека, который закуривал на углу, за это время почти совсем выветрился из памяти.
— Он никак не выходит у меня из головы, — сказала мать.
Она поднесла бокал к губам и допила белое вино. Официант налил ей бургундского.
— Знаешь, мне очень понравилось копаться в саду.
— Садом ведь занимался О’Нилл? И Тим Пэдди. Бедный маленький Тим Пэдди.
— Да нет, я говорю о нашем здешнем садике. Я же навел там порядок.
— Вот и чудесно, милый.
— Давай попьем чаю в саду? Джозефина отыскала наши старые шезлонги.
— И все-таки странно, Вилли, что этот человек преследует меня. Я пытаюсь простить его, Вилли. Уговариваю себя, что война есть война.
— Лучше всего забыть.
— Я уговариваю себя, что он всего лишь невежественный лавочник. Самый обыкновенный ливерпульский проходимец. — Она вздохнула, но продолжала улыбаться: — Эти шезлонги твой отец в свое время выписал из Дублина.
— Посидим в саду, почитаем. А если будет припекать солнце, пересядем в тень лавра.
— Это было бы чудесно, милый.
Но, возвратившись домой, она поднялась наверх, разделась и легла в постель. А в саду, в шезлонгах, расположились мы с Джозефиной.
— Думаешь, она когда-нибудь поправится, Джозефина?
— Обязательно поправится.
— Прошло ведь уже столько лет.
— Бедняжка она, Вилли.
— Я знаю.
Каждый день Джозефина выгребала из-под тумбочки в комнате матери пустые бутылки, и к этим ее обязанностям и мать, и она сама так же привыкли, как к еженедельному приходу разносчика из винного магазина.
— Тебе не бывает одиноко, Джозефина?
— Ну что вы.
У нее была подруга, с которой она познакомилась несколько лет назад на собрании Женского общества и которая иногда сидела у нее на кухне. Кроме того, Джозефина общалась с нашей соседкой, женой того самого человека, что помог мне выкосить траву, а также с миссис Хейс, хозяйкой магазина. Со всеми этими женщинами Джозефина, по-видимому, обсуждала состояние моей матери. «Как мама, Вилли?» — всегда интересовалась миссис Хейс, заворачивая покупки, и, думаю, священник, у которого Джозефина исповедовалась, спрашивал то же самое. Возможно даже, за мать молились в церкви, чтобы Бог вернул ей былые красоту и изысканность.
— Почему ты никогда не поедешь навестить родителей, Джозефина?
— Уж очень до Фермой далеко.
Ее пальцы приглаживали оборки на фартуке, из-под чепчика выбивался золотой локон. Мы не говорили с ней ни про Джонни Лейси, ни про дочку Суини, на которой тот женился. Мы не говорили ни о том, что могло бы быть, ни о том, что будет. Про себя я решил, что после окончания школы поселюсь вместе с тетками и с отцом Килгарриффом в садовом крыле, а вот матери это будет не под силу. Ей уже не оправиться, и мне почему-то казалось, что Джозефина теперь ее не бросит.
Мы еще долго нежились на солнце, а вернувшись в дом, обнаружили, что пришла вечерняя почта. Письмо в конверте с синим профилем английского короля я отнес матери, хотя очень сомневался, станет ли она читать его.
— Они хотят приехать, — сказала она наутро. — Твоя тетя и кузина Марианна.
— К нам в гости?
— Не понимаю, чего они так рвутся в эту Богом забытую Ирландию?! Напиши моей сестре, Вилли, что мы еще не готовы к приему гостей.
Однако я написал, что предполагаемый приезд может пойти матери на пользу. Впрочем, об этом письме ты, естественно, и сама знаешь.
6К вашему приезду были приготовлены две комнаты — и та, и другая раньше пустовали. Маляр побелил потолки и переклеил обои; на тот случай, если в августе вдруг будет прохладно, были прочищены оба камина, и мы с Джозефиной просушили матрацы, развесив их на кухне, у плиты.
— Так вот ты, оказывается, какой, Вилли! — вскричала твоя мать, спускаясь по трапу. — Ах, Вилли, наконец-то мы с тобой познакомились!
Ее кремовая блузка была глухо застегнута до самого подбородка на маленькие пуговки-жемчужинки.
— Какое счастье, что мы наконец приехали к вам в Ирландию! — с таким же возбуждением воскликнула она, и ты покраснела, когда она стала рассказывать про Вудкомский приход, про то, чем интересуется твой отец и как наши с тобой дед с бабкой уговаривали ее навестить сестру. — Они ужасно за вас переживают, бедные! — тараторила она. Ты была в синем платье и в соломенной шляпе с воткнутой за ленточку искусственной розой. Рядом со своей массивной матерью ты казалась совсем крошечной.
То лето (последнюю неделю июля, весь август и три дня сентября) я запомнил на всю жизнь. Твои темно-карие глаза, темнее, чем у моей матери, продолговатое лицо, улыбка, от которой появлялась ямочка на щеке, твои длинные каштановые волосы — легкие, как воздух. Я украдкой посматривал на тебя, когда мы стояли возле магазина миссис Хейс и смотрели на раскинувшийся внизу город, на шпили, на крыши, на воду и на далекие зеленые холмы, которые всегда напоминали мне о Килни. «Шендонские колокола», — пояснял я, когда раздавался колокольный звон. Я показал тебе здание оперы и Образцовую школу на Мерсьер-стрит, кондитерскую лавку, где продавался рахат-лукум, и ткацкую фабрику, где работал клерком Элмер Данн. Мы гуляли вдоль реки и вдоль железной дороги, смотрели на грузовые суда с моста Святого Патрика. С каждым разом мы уходили все дальше и дальше, город оставался позади, и мне все время хотелось взять тебя за руку. На противоположном берегу реки, за деревьями, виднелись окна пытливо смотревшего на нас Монтенотта[38].
— Какая красивая твоя Ирландия, — сказала ты.
Когда каникулы кончились, я часто втайне думал о тебе — на скучных уроках и молитвах, лежа в постели после отбоя. Рингу и Декурси я говорил, что ты моя кузина, о существовании которой я напрочь забыл. Дни между тем становились все короче, наступил промозглый ноябрь, а я по-прежнему никому не раскрывал своего сердца. Что могло быть общего между воспоминаниями о тебе и историями про Большую Лили, которая мылась над раковиной, или про женщину, которую Блад Мейджер повстречал на Бечелерс-Уок? Вообще, школа теперь стала для меня какой-то другой. «Марианна, — шептал я, — любимая маленькая Марианна». Твое имя я не называл никому.
— Один малый из Типперэри на тот свет отправился из-за этого пойла, — на всю пивную кричал Ринг, понося конкурентов отца и тем самым набивая цену на его лимонад. Но часто я не слышал, что он говорил. Ты стояла у меня перед глазами в серо-голубой форме своего пансиона. Ты описывала мне свой дортуар: все кровати застелены синими покрывалами, а между ними расхаживает староста Агнес Бронтенби.
— Господи! Какая красавица! — прошептал как-то Декурси, когда мы сидели в баре-магазине Бирна. Он мотнул головой в сторону стеклянной перегородки, отделявшей бар от магазина, и мы с Рингом, как по команде, вскочили и уткнулись носами в матовое стекло, но девушка стояла к нам спиной: худые плечики, старенькое красное пальтишко, волос из-под драного платка видно не было. Она пришла купить джем «Чиверз» и четверть фунта бекона.
Лучше уж выпить соляной кислоты, заметил Ринг владельцу магазина, чем нынешний патентованный лимонад. Когда же мистер Бирн обслужил нас, сел на своего конька Декурси: мечтательным голосом он принялся фантазировать про девушку в красном пальто. А я вспоминал, как мы с тобой сидели на солнце в старых шезлонгах, которые я специально достал, чтобы уговорить мать посидеть в саду. Во время наших прогулок ты рассказывала мне про приход, про Вудком и про дорсетские холмы. Серо-голубая школьная форма отвратительна, говорила ты, а Агнес Бронтенби — редкая зануда.
— Знаешь, — сказал мне как-то вечером после молитвы Ринг, улучив момент, когда кругом никого не было, — я опять видел девицу в красном пальто.
Со свойственной ему обстоятельностью он поделился со мной своим планом: мы втроем войдем в бар Бирна, а через минуту появится девушка в красном пальто.
— Я ей сказал, что Декурси от нее без ума, и у нее загорелись глазки. Она видела его в зеркале, когда он смотрел на нее через перегородку.
