Александр Грог - Время своих войн 3-4
— Кости куда?
— Свои?
— Бараньи!
— Порубить и в чугунок. Седой в печи распарит — Миша съест. Скушаешь, Михайлыч?
— А то ж! — довольно говорит Миша — Беспредел, в чьем брюхе (как говорят) и долото сгниет.
— Не Миш, пора вкорне твою амуницию пересмотреть — так ты никогда не накушаешься!
— Как это?
— Для начала попробуй есть диетической ложкой! — поучает Сашка — Снайпер Мишу — Беспредела жевательно–глотательному терпению.
— Это с дыркой что ли?
— Нет, есть такие средние между чайной и столовой — ей и вооружись.
— Сурово! — эхом отзывается Замполит.
— Михайлыч, ты чего?
Смотрят как Миша, улыбаясь загадочно, ненатужено, держа стол на вытянутой руке, передает в другую и отводит в сторону, потом обратно и опять в сторону от себя. Зрелище, даже если исключить стол, отдает сюрреализмом, словно какой–то ненормальный по мощи балерун у воображаемого станка «батмантанзючит».
— Брось — уронишь! — выговаривает Петька — Казак.
— Что бы Миша закуску уронил? — скептически кривит бровь Сашка, и хочет добавить про цирк, — что, случись что, прокормится подразделение с Мишиных гастролей, но не говорит — Миша все шутки воспринимает нормально, только на «цирк» болезненно — не иначе было что–то в семейной биографии стыдное, той самой «фамилии», которой гордился.
— Идем купаться или нет? Замучили!
— Извилина, пойдешь? Поплавай, ноге полезно!
— Позже. Кому–то надо остаться — гостей встретить. Нехорошо получится…
— Ладно, мы быстренько.
Миша не уходит, топчется, мнется, но потом все–таки спрашивает про тех, что едва ли не каждый год «меняются» без смены собственного обычая.
— А что в начале было?
— О чем ты?
— Что прилипло? К ним палаческое, поскольку они палачи? Или они палачи, поскольку к ним палаческое?
Извилина не отвечает. Вопрос раздела софистских. Что было раньше — курица или яйцо?
Магеллан не разбирал можно ли так поставить яйцо, чтобы не опрокидывалось, он его разбивал, к возмущению самоназначенных адвокатов, нарушая предлагаемые условия задачи, Александр Македонский рубил тот узел, который не мог развязать, к восторгу озабоченных этой задачей и возмущению тех, кто ставил условия, кто этот узел завязывал. Всякая задача — война, и всякая война — задача, вызов, и решать ее следует не по правилам, которые предлагаются противной стороной.
Первое и главное — нельзя воевать по новым предлагаемым миру условиям. Война объявлена всему человечеству, война на уничтожение, не было раньше таких войн. Она уже началась, как некая «встречная» — по сути операция прикрытия — война с терроризмом. По факту: война с предлагаемым сопротивлением новому мироустройству, только предполагаемым, не вызревшим, но уже война тотальная, в которой все правила аннулируются…
Миша стоит — ждет ответа.
Россия — полигон для испытаний, так уж сложилось, — хочется сказать Извилине, но понимает, что эта мысль не для Миши, слишком безнадежное определение. Не говорит и самого горького, что Россия, нынешней продажной властью, используя доллар, переведя на ее территорию свои финансовые резервы, фактически кредитует все последние войны США, в том числе и будущую — против себя. Это мы оплачивали бомбы, которые падали в Белграде, Ираке и множестве мелких войн, которые подаются в новостях мелким шрифтом, как незначительные, но пролитие той крови опять же оплачено Россией.
Можно сколько угодно смотреть в кривые зеркала, которое подсовывают со всех сторон, но судить надо не по отражениям. Несостоятельность власти кажущаяся. Власть состоятельна, если рассматривать ее как вражескую, оккупационную. Тогда все становится на свои места. Смысл всех последних словесных конфликтов России с США достаточно прост. Заокеанская власть торопит поставленных ею же админстрантов — медленно! Те оправдываются — сообщают, что ситуация не вызрела, чуточку, в меру дозволенного, ворчат и откупаются (всякий раз с превышением), опережая график выдаивания России. Нынешняя оккупационная администрация сохраняет власть и собственные немаленькие барыши только до времени, пока положенные выплаты, уничтожающие будущность России, ее кровь — невосполнимые сырьевые ресурсы, поступают, как требуется от всякого государства–донора, без задержек. В противном случае, аппарат будет заменен. Всякое безвременье кажется беспрецедентным по глубине своего падения. Но всякое дно всего лишь верхний слой скрывающий следующую провал–яму…
— Смерть, кроме всего побочного, воспитательного или лотерейного мероприятия, чаще означала генетический отбор, — говорит Извилина. — Выживали сильнейшие и хитрейшие. Они не перекрещивались в своем развитии. И постепенно разделились на два вида. Каждый существовал в собственном поле культуры. Поле сильнейших явное, а поле хитрейших — скрытое. Среди хитрейших вскоре в нечто отдельное выделились подлейшие. И хитрейшие из подлейших стали считать сильнейших своими рабами, но не говорили им об этом. Можно сказать сильным, что они не умны, но нельзя сказать — в чем и почему…
— А мы — кто?
— Мы — это ты. Сильные, но не хитрые, — честно признает Извилина. — Пока…
— Пока?
— Едва ли не вечно, — улыбается Извилина.
— Это хорошо, — говорит Миша. — Что–то не хочется меняться. Понимаю — надо, а не хочется.
— Мы те — кто знает, а это уже не мало. Это — ум.
— Хитрый умного перемудрит.
— Нет, — не соглашается Извилина: — Это явление временное. Мы разобрались в происходящем, значит, на нас уже эти хитрости не действуют. Можем похитрить ответно, но уже своим умом.
— Хитрить не честно, — говорит Миша — Беспредел.
— В глобальном — да, — соглашается Извилина, — Действительно, лгать не хорошо, но тактическом…
Миша хмурится.
— Ты же — «разведка»! — говорит Сергей. — Сколько раз приходилось?
— Это другое…
— Тогда, на досуге подумай — способен ли восстать нищий духом? — опять озадачивает Сергей — Извилина. — Или даже заметить собственную нищету, поступить ей вопреки? Взяться за вычищение дома?
«Думка чадна, недодумка — бедна, а всех тошней пустословие», — перебирает свое неотделимое от чужого Миша — Беспредел. — «И соль добра, а переложишь — рот воротит», — размышляет он не замечая, что впитал, копирует словесность Михея, Седого и даже Извилины, короче — всех разом.
«Умные, «измы» всяческие знают досконально, — Миша молчит, однако «ворчливо» молчит, как бы в себе разговор продолжает… — А те, другие, получается, умнее. Или не столь умные, как хитрые? Хитростей–то у них от маковки до самых помидор. Целиком из хитростей состоят. И все–таки, как там Извилина говорил?.. — Ум и хитрость — две категории, вовсе не равные. Такие же, как правда и ложь. Первая — категория, а вторая — инструмент. И вот этим инструментом «ложь–хитрость» и орудуют. Что хотят творят и скользкие, не прижмешь, а прижмешь, все равно бесполезно. Главное они у себя вытравили — совесть. Потому непобедимы. У нас как все по–глупому — слово дал, держишь, хоть умри. Поперек совести не шагни. Достоинство. Честь. На всем этом играть можно и играют. Манипуляторы. Тут, пожалуй, только пуля. Только, может, харе самим стреляться? Столько перестрелялось — эти бы усилия, да по другим точкам…»
----
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«Израиль рассчитывает через три месяца перейти на безвизовый режим с Россией. Накануне на консультациях в Москве было завершено техническое согласование проекта соглашения об отказе от визовых формальностей при взаимных поездках граждан обеих стран…»
/РИА «Новости»/
(конец вводных)
----
И в какой момент от всех этих разговоров стало воротить? Да так, что хотелось хряпнуть кулаком по столу и если не вогнать его в землю, так проломить дыру, и тем отвестись. Словно наступила реакция отторжения. Ну, не принимал здоровый организм все это больное, отказывался, будто нет ничего из этого на белом свете — мираж это, морок. Рассудок того требовал! И какое–то время казалось — что так и есть. Вот же они — песок, речка, что до него были и после него останется. Но за пролеском виднелись невозделанные поля, с проклевывающимися березками и сосенками — самосевкой, пока еще до колена, но знал, что забьют полностью. Где–то дальше заброшенный скотник — пример запустения и безысходности, вросшая у дворов, покрытая рыжьем, техника, на которую не купить комплектующих. Разум опять искал виновных и упирался в Москву, в ее жидовство. Разве премьер, как говорят ему, не жид? И… и теневой диктатор Чубайс? Мэр Москвы? Или мэрша (что за слова–то мерзкие стали произрастать на русской почве!) северной столицы, за каким–то хером опять переименованной в нерусское — Петербург. Чем плох Петроград? Град Петра. Град — это город. Русское слово — русский смысл. Как так случилось, что народность, которой численности едва ли один процент от общего, правит теперь Россией безраздельно и по собственному разумению? Что они — главы всех банков, телевидения, газет? Всей информации и тех денег, которые под эту информацию делаются на России, выдавливая из нее кровь будущих поколений? Можно ли на этих условиях рассчитывать, что найдется средь них Абрамович, чтобы сыграть роль Минина в Российской истории? И почему именно евреи, а не татары? Все–таки, вторая по численности нация в России. Но не видно их, словно и не существует. Почему не другие? — терзается Миша, одновременно понимая, что насрать ему, как и многим, кто задается подобными вопросами, на то, какая из наций правит, если бы с этим правлением России ПРИБЫЛО. И речь здесь вовсе не о территориях, а о таком, много более весомом и необходимом русскому человеку, как — Честь, Долг, Достоинство, на которые сейчас, словно в испуге, наложено Табу — обет умолчания. Вернуть гордость могилами предков, а не гадить в них, перед тем пританцовывая на костях свои ритуальные «семь–сорок». О Боге тут и речи нет. Этого уже похоронили окончательно, давно похоронили, Православия не вернуть, не опереться. Человек или Бог? Тут теперь только одно из двух, вместе ни за что не ужиться. Бога больше нет — выжили его из жизни. Нет Бога, иначе схватил бы лжеконкурента своей дланью за волосья, поднял под небеса — смотри чего понаделал!..
