Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 2, 2002

— Еще раз скажешь про высоту — и получишь в умный лоб, Кроличек!

— Все поняла. Теперь сокращу до ВБ. У Икара — ВБ. Но люди имели право заниматься своими делами, я думаю… Но ты не ответила мне про себя — была хоть минуту на?..

Да как Кролику рассказать, что в советское время старые имена казались чем-то жухлым! Сколько раз Евдокию называли Дуськой, столько раз и взгромождали на высоту безысходности! На эту самую подлую высоту… Это сейчас все снова вошло в моду, вон и магазин рядом — роскошный! — называется «Евдокия»! А раньше… что пришлось вынести, Боже мой!

— Понимаешь, сейчас в России… доченька…

На слове «Россия» окно в соседней комнате взорвалось. Евдокия и Кроличек кинулись друг к другу, завизжав и больно обнявшись.

— Неужели это он, Юрий? — вслух думала Евдокия, уже подбирая осколки бутылки и разбитого балконного стекла.

Кроличек бросилась защищать мрачного красавца: мол, там, внизу, целая драка, мильон алкашей.

— Ну он, может, воспользовался этой дракой и отомстил, — по привычке побеждать возразила Евдокия, хотя уже вспомнила, как они с дочерью ловили некоторые фразы пьяной компании под окном.

В пьяной компании словно нет переходов от одного этапа к другому. Кажется, только что был мирный разговор о том, где дешевле можно купить пакетики с опьяняюще-чистящей жидкостью, и вдруг полетели булыжники матюков, а потом и настоящие булыжники. Наконец застонала вдалеке милицейская машина. Она стонала то справа, то слева, пока все не разбежались. И тут-то она появилась во всем блеске: грозный «форд», гуманитарно подаренный копами, кажется, Чикаго — да, оттуда — далеким уральским коллегам.

Евдокия стояла на балконе, уткнувшись в ночь. Кролик пристроилась рядом.

— Мам, а этот Юрий, как его фамилия, он что, давно женат?

— Чухнюк… или Чухняк. У них не я вела, а Пискунова: типический герой, принципы гуманизма… Слава Богу, она уже год как на пенсии.

Теперь Кролик знала фамилию этого мрачного Аполлона и могла идти спать, но завтра она его найдет (у подруги мама в горсправке работает).

— Мама, давай вместе пойдем к Юре завтра? Ты же разбила эту семью.

— При чем тут я? Это все Люба Заренко… Помню: появился у них в одиннадцатом классе новенький — так я сама видела, как одна ее губа погналась за ним, а другая по-прежнему тянулась в сторону Юрия.

Мать и дочь уже сидели на кухне. Ветер принес в балконную дыру полуночную сумасшедшую муху, которая вскоре зажужжала в теплом воздухе возле уха Кролика. Даже мухе нужно тепло, нужен уют. Евдокия взяла мухобойку и пригласила муху на казнь:

— Ну, садись, я тебя прихлопну.

Но насекомое не послушалось.

— Ладно, оставайся на ВБ, мама!

— Опять ты за свое!

— Хорошо, тогда будем говорить про низины оптимизма…

А Юрий в это время шел по городу, отказавшемуся от света — будто специально для него такой кусок города выпал. Вот на этой скамейке может сидеть его жена, одиноко так! Но не сидит. А если свернуть за магазин «Евдокия», то и там она может сидеть. И тоже никого. Если бы она ушла к другому, то он бы ее вырвал, но она ушла в высоту безысходности, а это…

Родителям Любы он звонил пять или шесть раз, никто не отвечал. Возможно, на дачу уехали. И Любу взяли? Вдруг он увидел свет в своих окнах. Он никогда так серьезно с женой не ссорился еще, и опыта примирения нет… Юрий остановился покурить у окна на своем этаже. Это окно в подъезде — под возрожденческую арку — сделал новый русский, их сосед. Неизвестно, как пришла ему идея витража в подъезде, но до витража дело не дошло. Его подпольное производство водки было разоблачено, а вместе с ним сгинул и сам сосед куда-то… Четыре стеклышка только и вставлено — лазоревых лепестка. И что они должны были означать? Надежды на…? Все лицо соседа было измято подлостью или желанием скрыть подлость, а вот поди ж ты — хотелось витражей; причем — не только для себя, а для всех в подъезде!

Хорошо, что не звонил родителям, не потревожил их! Они и так к себе взяли бабушку, чтоб Юрий с женой жили в ее квартире, а теперь бабушка заболела… Впрочем, он знал, что хороших людей много и кто-нибудь да родителям донесет, как Юрий искал Любу, которая то взбегает на высоту безысходности, то сбегает с нее…

Любовь — это ясновидение, это не ослепление. Он знал, что Люба — не Евдокия, но Евдокия хоть своих не трогает, живет в свое удовольствие, а эксперименты ставит на учениках, Люба же искренне верит в любую чепуху… И тем не менее сердце вываливается (от любви). Пора! Он хотел выжечь в себе такие вопросы к жене: «Ну как там, на высоте безысходности, — кислороду хватает? Голова не кружится?» — но, к сожалению, сигареты были слабые, не выжигали ядовитые слова. Тут бы подошла едкая махорка, которая — пусть вместе со здоровьем — разрушила бы и ненужные мысли.

Люба лежала в ванне с томиком Кушнера в руках. Она виновато посмотрела на мужа и сказала:

— Хотя его и зовут Скушнер, но мне понравился.

— Где ты его взяла?

— В одном доме… у Лиды, ты ее помнишь, наверное, на первом курсе она с нами начинала, а потом ушла в академ. И еще там был один сценарист, то есть драматург! В общем, он хочет пьесу написать о высоте безысходности. В восторге: «Какой сюжет, какая жизнь у нас в Перми богатая!»

— Он сам-то не хочет быть героем пьесы? Я из него инвалида сделаю! Это так сценично, украсит пьесу… коляска никелированная. Лицо в синяках.

Юрий прошел на кухню и там смел все, что было в холодильнике. (Он не понимал тех, кто от расстройства не ест.)

Люба неслышно приблизилась сзади и положила голову на плечо.

— Да этот сценарист… его жена бросила! Как он говорит: «единоутробная жена». А все — с неудавшейся жизнью — хотят, наверное, это и дальше распространить. — Люба давала понять, что она все понимает…

Юрий подрабатывал через ночь в «Эдеме» — ночном баре (вахтером или вышибалой, что одно и то же). Он сказал:

— Завтра у нас зарплата — набросай список, я на Гачу заеду, поверблюдствую опять, все привезу. — Он посмотрел в окно. Странно — где он находил тьму в городе? Ведь в Перми белые ночи в июне. Скорее белобрысые такие, но с каждым мигом все прозрачнее и прозрачнее.

…Евдокия позвонила нам в семь утра! Почему-то многим нашим знакомым кажется, что если у нас много детей, то всегда найдется один, кого можно одолжить для решения тех или иных проблем. А то, что каждый из них — такой же человек, загруженный своими проблемами, это в голову людям не приходит.

— Что случилось-то?

— А помнишь, Букур, ты говорил: «водка» — одного корня с «водой»? Ну а воду надо все время пить. Получается подсознательный приказ: водку тоже пить! У русских так.

— Я вообще думал, что у иных моих пьющих друзей вместо сердца — рюмка, никогда не разобьется. А вот недавно позвонил отец одного: инфаркт у сыночка… Пока не заменят слово «водка» на другое…

— Тут мне Кроличек подсказывает: они сейчас пакетики пьют… со стеклоочистителем.

— Но изначально-то пили водку.

— Эти пьяницы разбили у нас балконное стекло… Надо бы на час-другой покараулить квартиру, дочь сдаст первой экзамен и вернется.

С трудом мы отбились от Евдокии: у наших тоже экзамены (что — правда).

…Все обошлось: никто в квартиру Евдокии не забрался за те два часа, что Кролик сдавала экзамен. Потом она вызвонила мастеров. А в четверть девятого вечера Евдокия вернулась домой:

— Знаешь, ко мне в автобусе пристал один: «Евдокия? Когда долг отдашь?!» — «Какой долг?» — «Ты ведь Евдокия?» — «Да, но…» — «Никаких „но“! Должна — отдавай!» Потом уж мы выяснили, что он имел в виду другую Евдокию… Странно. В нашем поколении Евдокий-то раз-два — и обчелся. И ведь пошли автобусные круги злобности. Знаешь, Кроличек, стоит в транспорте кого-то толкнуть нечаянно, все — кругами пошло. Но потом я пару раз вежливо сказала: «Простите великодушно», — и обошлось… Я, видимо, кому-то должна… в самом деле! Я готова с тобой поехать к Юрию.

— Мама, я уже там была. У них все в порядке. Люба вернулась. Сидит и готовится к экзамену.

— Значит, зря ты съездила?

— Нет, не зря. Она вся чешется, а я сразу: «У вас случайно не немецкая комбинация? На нее часто бывает аллергия…» Люба сняла — все, перестала чесаться…

— В кого ты у нас такая умная, Кроличек!

В этот вечер Кроличек записала в своем дневнике: «Как хочется любви!»

Виталий Каплан

Звезды и яблоки

Каплан Виталий Маркович родился в 1966 году. Поэт, прозаик, литературный критик, специализирующийся в области фантастики. В течение нескольких лет руководит московским детским литературным объединением «Кот в мешке». Это первая стихотворная публикация Каплана в нашем журнале.

Подать в отставку, денег подзанятьИ дом купить в недальнем Подмосковье.Засеять грядки и с землей сравнятьТу память, что рифмуется с любовью.Смурные мысли обернув бинтомИ объявив несбывшееся вздором,Проснувшись ночью, думать лишь о том,Пора ль давать подкормку помидорам.Обрезка яблонь, тыквы, кабачки —Есть чем занять и голову, и руки.…Соседям, закурив, втирать очки,Что отдал тридцать лет родной науке,Не уточнив, какой. Да все равно!Пить с ними пиво, осуждать порядки,Смотреть под настроение киноИ обихаживать с клубникой грядки.Такая жизнь… А в письменном столе,Промасленным обернут поролоном,На всякий случай заперт пистолетС одним-единственным в стволе патроном.

На съемочной площадкеСнимают фильм про ад.Художникам не сладко,И режиссер не рад.Все знают, что об этомНе следует снимать,Но пьют из речки Леты,Ругаясь в душу мать.А там — скалистый берег,Там сыро и темно.…Давно никто не верит,Что это все кино.

Блестит под солнцем старая рекаОсколками дешевого стекла —Забыла, как небесная рукаПо плоскости лесов ее вела.Излучины свивались в письмена,В созвучия подобранных слогов,Но обмелела к старости она,Куда ей до песчаных берегов…Все позади — и звон апрельских льдин,И лодок беспокойные пути.Исход оставлен ей всего один —Под жадным солнцем к вечности ползтиИ затекать в полотна чудаковНа пыльном и бескрайнем чердаке.Ну что еще сказать — удел таков.Была река, а стала — «о реке».

Провинция, куры, сухая жара —Ну точно в натопленной бане.Зеленые мухи кружатся с утра,И хочется скрипнуть зубами.

Здесь хлеб привозной — два с полтиной батон,Дешевле чуток, чем в столице.Но вот голоса — слишком горек их тонИ слишком усталые лица.

Зато не позволит пропасть огород,Прокормит надежный суглинок,Природа подкинет порой от щедротОрехов, грибов и малины.

И кажется — в небо впадает река,Пока ты стоишь на обрыве.Сквозь пальцы пространства текут и века,И ползают змеи в крапиве.

А кто потерялся в горячей пыли —Тоску свою лечит петлею.Но толку? Душа-то все так же болит,Пускай и гниешь под землею.

А те, кто не вытянул злого туза,Бутылкой бессмыслицу лечат.Эффект нулевой, и слезятся глаза,И льются соленые речи.

О Господи, что с ними станет потом?Хоть чем-нибудь, да помоги им!И в сером домишке с надвратным крестомНеспешно текут литургии.

Соборы здесь были и монастыри.Да что там, известное дело:Когда-то решили: «Огнем все гори!»И нынче как раз догорело.

Цветет иван-чай на углях пустырей,Хохочет воздушная нежить…Эх, звоном бы! Только вот нет звонарей,И колокол некуда вешать.

Слова несказанные тают,И время утекает зря.Душа распахнута пустаяВ холодный сумрак октября.Дожди давно ее обмыли,Ветра в ней мусор подмели,И без толку считать на милиДорогу в каменной пыли,Когда идет она без хлеба,Иглою палец проколов,В то исчезающее небо,Что дальше снов и выше слов.

Не было звездного неба,Не было яблок тугих.Все это в спешке, нелепоЯ засандаливал в стих,Слушая писк комариныйГде-то в районе окна,Что обещал до зари намТихий кошмар вместо сна.Звезды и яблоки — этоПросто обломки любви,Отзвуки мертвого лета:Хочешь — на память сорви,Я для того их и бросилВ стих безнадежно-сырой.…Скрежет несмазанных веселРадует больше порой,Чем увертюра Шопена.С пивом рифмуется жизнь.Жаль, что отстоя пеныМы с тобой не дождались.

Снова приходит Рождественский пост,круг годовой замыкая.Сам по себе он обычен и прост(фраза возможна такая).Мяса нельзя, молока да вина, —скучный реестр неофита,и забываешь о том, что винак сердцу гвоздями прибита.Но для измазанной, мокрой души —вафельный снег полотенец.Вспомни, как в ночь в Вифлеемской глушиБожий родился младенец,под удивленные возгласы звезднебо совлекший на землю.Это и будет Рождественский пост,этому чуду и внемлю.

Это несложно — представить себеНочью родившийся снег.Ветер, к примеру, хохочет в трубе,Жуть настигает во сне —Значит, проснешься и кинешь в окноБыстрый растерянный взгляд,Но из предзимья к тебе все равноБелые хлопья слетят.Некуда скрыться от яростных мух,Лезущих в бой на стекло.…Ты все равно не поймешь, почемуВсе же тебе повезло.Ты еще можешь губами ловитьСемечки льдинок лихих,Ты еще можешь осколки любвиСыпать в нечаянный стих,И наплевать, что, рождая метель,Ты сочиняешь себеВ скрипе дверных проржавевших петельМузыку к стылой судьбе.Ты сочиняешь, как падает снег —Молча, безжалостно, зло,Выхода нет ни во сне, ни в вине…О, как тебе повезло!И не отводишь ты глаз от стекла,И представляешь: за нимВетра ночного слепая метлаСнег разгоняет, как дым.Так и в себя бы войти, подмести,Выгнать фонариком тьму,А ты все шепчешь: «Не стой на пути!»,И непонятно, кому.

Алексей Варламов