Тулепберген Каипбергенов - Каракалпак - Намэ
— Что вы тут делаете? Для чего собрались? Они ему отвечают:
— Мы ожидаем детей своих.
— Куда же скрылись ваши дети? — спрашивает шах.
— Они уведены иранским шахом, — отвечают женщины. — Уведены и отданы в рабство.
— Когда это было? — спрашивает он.
— Семь лет тому назад, — отвечают матери.
— И семь лет вы ждете? — удивился он.
— Да, — отвечают они. — И нет среди нас ни одной матери, что хоть на минуту отвела бы взор свой от той стороны, куда увели ее ребенка. Нет ни одной матери, которая бы за это время хоть раз ушла с холма, чтобы поесть или попить.
Шах не может поверить этому. Он слезает с коня и поднимается на холм. Заметив у подножия холма кладбище со множеством могил, он спрашивает:
— Кто тут погребен? Ему отвечают:
— Тут покоятся матери, чьи сердца разорвались от переполнившего их горя.
Шах вдруг понял всю глубину страдания матерей, и как только понял это, так в ту же секунду у него подкосились йоги и он упал. Тут поднялся сильный ветер и снес шаха к подножию холма. Он упал в могилу и отдал богу душу…
Нравоучение дедушки: «Иногда говорят: «Проклятие отца — стрела в сердце, проклятие матери — стрела, прошедшая мимо». Не верь этому, Тулек. Это не народная поговорка. Это какой-то выродок и недоумок выдумал. На самом-то деле нет проклятия страшнее материнского. Если мать проклянет, считай, что проклят родной землей».
12
Решили меня отдать в учение. А было мне тогда лет пять. Собрался домашний совет. Дедушка и бабушка сошлись на том, что нас с Арухан (это их последний дочь, младшая сестра моего отца, которая, разумеется, мне доводилась тетей, но я называл ее сестрицей, потому, во-первых, что сам считался как бы сыном бабушки и дедушки, а во-вторых, была она старше меня всего на пять лет) пора уже отдавать в учение. Но вот кому именно отдавать, они никак не могли решить. Дедушка говорил о школе, бабушка — о мулле. А за несколько дней до этого учитель уже заходил в наш дом и просил направить Арухан в школу, но бабушка наотрез отказалась: «Моей дочери нечего там делать». И учитель ушел ни с чем.
Дедушке это не понравилось. «Плохо, если девочка останется неучем», — говорил он.
«Успеет еще, — стояла на своем бабушка. — Сперва отдадим детей мулле. Сперва исполним свой долг перед Аллахом».
Надо объяснить, что обучение у муллы было одним из пяти условий, без неукоснительного исполнения которых человек не может считаться настоящим мусульманином.
«Да чему он сможет научить-то, твой мулла? — возражал дедушка. — Все молитвы, какие надо, я и сам заставлю их вызубрить».
Но бабушка оставалась непреклонной.
Нам с сестрицей было совершенно безразлично, у кого учиться. Мы не знали ни муллы, ни учителя, ни те науки, которые они нам преподадут. Но в школу надо было ходить днем, когда и без того всяких дел и забав вдосталь. А к мулле — на ночь глядя и втихую. Это еще приманивало нас и тайной.
В конце концов победа осталась за бабушкой, Днем она напекла целое блюдо баурсаков, а с наступлением темноты взяла нас с сестрой за руки, блюдо с баурсаками установила себе на голову и быстрой походкой направилась к дому муллы.
Был первый день уразы — мусульманского поста. Мы с утра ничего не ели, а баурсаки пахли так вкусно, что я думал только о них, а на все остальное почти не обращал внимания, поэтому, как мы вошли в дом муллы, как нас приняли и все такое прочее, этого я не помню. Помню только, что с пола поднялся безбородый старик, длинный и тощий, как ремень. Лицо красно-темное, словно старая медная пряжка. И голос у него тоже был высоким и тощим.
— Ассаляму-алейкум, бабушка Бибизада! Значит, все же привела чад своих под руку Аллаха? Пусть же бог примет твою мольбу.
— Вуалейкум-ассалам! — ответила бабушка с поклоном. — Прими детей моих в свое распоряжение. Кости их — наши, мясо — твое.
Помнится, в ту минуту бабушкино присловье меня напугало, показалось мне людоедским. Это позже я узнал, что означает оно следующее: основа — наша, а форму ты твори как сочтешь нужным. Правда, есть еще одно значение: можешь бить их, но кость не повреди, а мясо нарастет.
Правильно сделала бабушка Бибизада, что привела детей сюда. Разве в школе научат старших уважать, обычаи блюсти, бога бояться? Нет. Там все только об уме заботятся. А много ли его надо — того не разумеют. А вы вот послушайте, что мудрость-то гласит.
Мудрость, которую возгласил мулла. Сотворил бог человеков и решил проверить, сколько тем человекам ума надобно. И стал он им поочередно мозг вкладывать. Одному малую толику вложил. Другому — поболе того. Третьему еще добавил. А последнему от всей щедрости своей вложил столько, сколько в голове поместилось. После того призвал всех пред очи свои и вопросил:
— Сотворил я мир и вас, человеков, и знать желаю, довольны ли вы творением моим. Речите, рабы божьи, все по своему разумению и гнева моего не бойтесь.
— О всесильнейший и всемогущий! — воскликнули все в один голос. — Велика мудрость твоя, бесконечна благость твоя, и не нам, рабам твоим, судить деяния бога нашего.
И лишь один, самый мозговитый, вскричал:
— Полон скверны, боже, сей мир, тобой сотворенный. И скверен есть человек, сотворенный тобой!
И сказал ему Аллах:
Ты один не доволен моим творением. Тебя одного я должен исправить.
Тут подоспели господни слуги и надели на голову тому человеку волшебную черную шапку. Под той шапкой сразу умалился ум его, а вместе с умом умалилась и гордыня его, и воскликнул тот человек:
— Прости, всеблагой и всемогущий, прости мне глупые и дерзкие речи мои и не гневайся на меня, грешного!
Обещал Аллах не карать рабов своих и слово свое законом поставил. Но того черношапочника приметил и долго мольбам его не внимал, почитая их за глас умствующей гордыни. Оттого народ наш беды великие претерпел. И вот теперь, когда всевышний снова вспомнил о чадах своих, в школах отвращают детей от слова божьего. Боюсь, ах, боюсь я, как бы опять Аллах не отвернулся от нас, черношапочников.
И еще. Повелел господь слугам своим лепить человеков из глины. И замесили слуги господни два замеса: мягкий — . для тела, крутой — для головы. И стали лепить из той глины тела и головы и приставлять головы к телам. Но одной головы не хватило, и стали господни слуги снова готовить крутой замес, а тем временем тело с недостающей головой прикрыли шапкой.
Но тут явился бог, и увидел он человеков глиняных, лежащих бездыханно, и не заметил он, что один из человеков тех еще головы своей не обрел, и, не заметив этого, вдохнул Аллах жизнь во всех человеков разом.
И гласит мудрость, что тот из людей, кто не знает молитв намаза, и есть потомок того безголового. Помните это, чада, и разумейте.
Когда мы возвращались домой поздно вечером, я все отчетливо помнил, а вот уразуметь-то как раз никак не мог. Кто же я? Потомок того черношапочника, которому господь отпустил излишек ума, или потомок того безголового. Получалось, что мозговитый бога не хвалит и безмозглый — тоже. Получалось, что ум и глупость равны, а этого в свои пять лет я никоим образом уразуметь не мог. Да, признаюсь, и сегодня понимать это отказываюсь.
* * *На следующее утро нас разбудил дедушка и велел побыстрее собираться, потому что он хочет отвести нас с сестрицей в школу.
Одевался я медленно, не спеша, поскольку учиться мне больше не хотелось. Но раз дедушка велит — значит, надо выполнять.
Под школу в ауле был отдан большой дом бывшего бая Мадияра. Он стоял в центре аула, и уже на подходе к нему мы увидели, что к дверям школы со всех сторон тянутся ребята, кто поодиночке, кто парами, а кто и целой гурьбой. Все они были заметно старше меня. В большинстве — сверстники Арухан, но некоторые еще взрослее.
К нам вышел учитель. Я его сейчас плохо помню, потому что ничего примечательного в нем не было. Среднего роста, сравнительно молод, одет обыкновенно, голос как голос, обращение вежливое. Из старших был там лишь мой дедушка, и учитель учтиво с ним поздоровался.
— Извините, уважаемый Хакимнияз, но ваш внук, по-моему, еще мал. Сколько ему лет?
— Уважаемый учитель, способности человека определяют не его высота от пяток до макушки, а то, что у него под макушкой. Уверяю вас, он поймет все, что понимают другие дети. Вот увидите.
— Хорошо, пока пусть остается, а там поглядим.
Так я впервые переступил порог школы. Но, переступив его, попал не в класс, а в столовую. Зная, что идет ураза, нас всех решили, видимо, сначала накормить, потому что какое же учение на голодный желудок, много ли усвоит голова, если живот пуст? Ребята и те из них, кого родители заставляли держать уразу, набросились на поданный нам молочный суп. Только моя сестра молча отодвинула тарелку.
