Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата

– Какой слух?

– Слух о воскресении Иисуса.

– Об этом говорят? Об этом говорят? Правда?

Ирод побледнел, вернее, позеленел, схватился руками за горло, словно задыхался. Губы его дрожали от быстрого и короткого дыхания.

– Иисус воскрес… Я убил Иоанна, его предтечу… Потом я убил Иисуса, Сына Бога…

Он вдруг рухнул на лежанку и захрипел, на губах его выступила пена.

– Я буду страдать в аду вечно… Я обречен…

Конечности его сотрясались от сильнейших судорог, как у пса, которому снится погоня. Мне было стыдно за это притворство, и я властно прервал его:

– Ирод, хватит обезьянничать. Я не обязан лицезреть это, я не кретин. Я возвращаюсь в крепость Антония и напишу отчет Тиверию. Жду до завтра в надежде, что ты исправишь положение и покончишь с этой басней. Тиверий будет решать сам, в зависимости от твоего поведения, как покарать тебя за попытку поднять мятеж. Прощай.

Ирод словно не слышал меня. Он продолжал биться в судорогах среди подушек. Вначале восхищенный его хитростью, я находил теперь своего противника жалким и истеричным.

Я вернулся в крепость Антония. Конечно, я еще не написал отчета Тиверию. Думаю, завтра Ирод достойно покается, вернет мне труп, и ситуация выправится. Как хотелось бы завершить работу, не потревожив императора.

Только ты знаешь, на каком вулкане я сижу, исполняя долг прокуратора. Только ты можешь догадаться о двуличии тех, с кем мне приходится иметь дело, о лабиринтах хитрости, куда они пытаются завлечь меня. Рим, чтобы оставаться Римом, не может использовать в борьбе оружие Рима. У нас светлые головы и крепкие руки, сила и разум. Здесь души изворотливы, а слухи острее кинжала; все здесь ожидание и туман. Несмотря на удовлетворение от того, что этой ночью я удачно завершил свое дело, я ощущаю себя замаранным, да, да, замаранным, зная, к каким уловкам я прибегаю, чтобы достичь своих целей. Я напишу тебе завтра, чтобы подтвердить решение Ирода и объявить тебе, надеюсь, о своем возвращении в Кесарию. Береги здоровье.

Вчерашний день принес множество огорчений, а закончился так, как я и не надеялся. Спешу тебе сообщить, как он завершился, хотя подобное завершение противоречит логике.

Ты знаешь о состоянии моего духа вчера вечером. Я надеялся, что разгадал маневры Ирода. Он раскинул сети с мелкой ячеей, но я угрожал ему докладом Тиверию и ждал, что сегодня он покается, поскольку этот человек более хитер, чем отважен.

Центурион Буррус первым попросил у меня аудиенции. У него было перекошено лицо, и он с недоумением спросил меня:

– Правда ли, что тот дикарь во дворе твой гость?

Из окна он показал мне на двор, где на охапке сена в звериных шкурах лежал полуголый Кратериос.

– Правда. Кратериос – мой гость. Он был моим наставником, пока я не надел тогу взрослого мужчины. Это крупнейший философ-циник!

Буррус побагровел:

– Что касается его размеров, то у меня сомнений нет. Стоит наклониться над ним, чтобы в этом убедиться.

– Что ты имеешь в виду?

Я осторожно выглянул из окна и не смог сдержать вопля. Мы тут же сбежали по ступеням вниз и застыли перед Кратериосом.

– Привет, Пилат, день будет хорошим!

Обычно ворчливый, Кратериос обращался к нам с широкой улыбкой. Он откинул свои шкуры и мешок и нежился под желто-соломенным утренним солнцем.

Мне не привиделось: Кратериос яростно надраивал свое гигантское копье, лежа посреди крепостного двора. Наше присутствие и наши пораженные лица никак не подействовали на него: его мозолистая кисть быстро двигалась взад и вперед.

– Думаю, останусь на некоторое время в Иерусалиме, – без всякого смущения продолжил Кратериос. – Вчера я разговаривал с твоей супругой Клавдией Прокулой. Эта женщина стоит дороже, чем все ее драгоценности. Она мне разъяснила иудейские догматы, и честное слово, к своему величайшему удивлению, я нашел эту религию любопытной. Даже удивительной. Знаешь ли ты, что из всех известных мне религий только она сближается с философией! Как и у наших греческих учителей, в ней говорится об одном Боге, единственном, едином Боге.

Кратериос рассуждал неторопливо, серьезно, словно его рука и не занималась непристойным делом. Но я не мог воспринять его слов, потому что мне казалась невозможной такая независимость головы от детородных органов. Я не понимал его рассуждений.

Я указал пальцем на его быстро двигающуюся руку и спросил:

– Послушай, Кратериос, ты занят… философскими упражнениями?

– Если точнее, терапевтическими. Терапевтическими и нравственными! Терапевтическими потому, что, когда тело переполнено семенной жидкостью, по совету Гиппократа следует помочь природе кистью руки и изгнать жидкость. Нравственным потому, что дорожу своей свободой думать и действовать и не хочу быть рабом плотских желаний. Если не опустошать зверя каждый день утром, жидкость ударит в голову, я сойду с ума и примусь делать глупости.

– Интересно знать, что может быть для тебя глупостью.

– Я становлюсь чувствительным! Я привязываюсь к первой идущей мимо служанке, широкобедрой и крепконогой, я тащу ее кувшин с водой, ее провизию, я рассказываю шутливые истории, любезничаю, пыжусь, даже начинаю давать обещания… Напротив, ничего такого не происходит, если я облегчаю себя при пробуждении. Советую тебе, Пилат, воспользоваться моим методом. Разве я тебе уже не советовал этого когда-то?

Я молча продолжал смотреть на предмет раздора. Неужели так подействовало воспоминание о служанке? Мне казалось, что трудолюбивая рука преуспела в своих усилиях, и облегчение должно было вот-вот наступить.

– Люди считают меня сладострастцем, – сказал он, ускоряя движение руки, – тогда как я презираю тело, презираю любовные игры, просто хочу… освободиться… мм… от этой пакости… А-а!

Утренняя гимнастика Кратериоса завершилась. Он вытерся своими звериными шкурами.

– На чем мы остановились? Ах да, Пилат, эти евреи создали религию весьма увлекательную. Как я уже говорил, они проповедуют веру в единого Бога, что мне кажется чистым воплощением разума. По этому пути размышлений шли все мудрецы от Анаксагора до Платона. Если Бог есть, то Он един. Единственный мыслимый Бог есть Бог-одиночка, абсолют, исток, очаг Единения, смысл проявления множества. Не кажется ли тебе удивительным, что их мифы спонтанно излагают ту же теорию, что и крупнейшие философы Греции? Какое удивительное совпадение! Мыслители своими логическими построениями постепенно пришли к монотеизму. А евреев посетило озарение в самом начале их истории! Более того, как говорит Клавдия Прокула – исключительная женщина, Пилат, и надеюсь, ты отдаешь себе в этом отчет, – евреи утверждают, что золотой век не позади, а впереди. Представляешь? В то время как все религии, даже философии, исповедуют в основном ностальгические воспоминания, глядят в прошлое, когда был сотворен мир, евреи идут вперед, развиваются! Они поместили счастье в будущее, они ждут его, они на него надеются, словно история является не окружностью, циклом, а движением вперед, стрелой, устремленной в цель… Вчера Клавдия Прокула сказала мне, что так написано в их книгах. Кстати, эта удивительная женщина поднялась намного выше своего аристократического статуса. Даже не уверен, что ты достоин подобной супруги.

В этом я был полностью согласен с Кратериосом. Я никогда не понимал, почему Клавдия Прокула выбрала меня среди двадцати претендентов, более богатых, более образованных, осененных большей славой.

– Твоя жена обладает исключительно редким даром для женщины: независимостью. У нее собственные вкусы, собственные мысли, собственные суждения. Она свободна в своих поступках. Она даже не представляет, что статус замужней женщины может ограничить ее свободу. Пилат, она покинет тебя, если ты ее разочаруешь. Она остается рядом с тобой, потому что любит тебя, но каждое утро проверяет, любит ли она еще тебя. Кстати, она мне говорила об одном местном философе, некоем Иисусе, который исповедовал доктрину, показавшуюся мне очень близкой к доктрине нашего великого Диогена. Простая жизнь, умеренность, презрение к сильным мира сего, равноправие женщины, уважение к мужчинам, конечно достойным звания мужчины… Мне надо побольше разузнать об этом мудреце.

– Ну что ж, разузнавай. Но доставь мне удовольствие, Кратериос: постарайся избегать публичных упражнений в терапевтических и нравственных целях. В противовес тому, во что ты, кажется, веришь, евреи не испытывают уважения к философии, как греки, а также не проявляют любопытства к невероятному, как римляне. Они уважают только свой закон. Они очень благочестивы и очень сурово наказывают… за публичное проявление плотских желаний. Ты рискуешь быть забитым камнями до того, как я успею вмешаться.

Кратериос пожал плечами и направился в кухню, чтобы поживиться какими-нибудь объедками.