Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый
Френкель пожал плечами и вышел из комнаты с озабоченным лицом, словно она показалась ему больной. Слава сразу же принялась собирать вещи, разговаривая сама с собой. Где была ее голова? Ведь Цемах спросит, зачем она ездила в Белосток и с кем там встречалась. Сегодня слишком поздно возвращаться, она не найдет автобуса. Завтра рано утром она поедет домой, а Френкелю оставит короткое письмо о том, что ей неожиданно пришлось уехать. Он не поверил, что ее муж поссорился с ней и со всей ее семьей из-за служанки. Френкель не вступился бы за служанку. Он ведь сам говорит, что и своей жене велел бы сделать аборт.
Глава 10
Стася с перепуганными глазами кролика, прячущегося от преследователей, сидела в своей каморке. Она вздрогнула от стука в дверь, но испугалась напрасно. Добрый ребе и хозяин дома внес обеими руками печенье, стакан чаю, творог и масло на блюдечке.
— Это для вас, вы же за сегодняшний день даже еще не перекусили, — и Цемах вернулся на кухню к буфету — взять завтрак для себя.
Он сидел в своей комнате, жевал сухой хлеб с твердым соленым сыром и в который раз думал об одном: в Ломже ему больше нечего делать. Возвратиться в Нарев он тоже не может. После его спора с посланцами главы ешивы ему не будут там доверять. Не допустят даже на собрание его собственных учеников. Он должен отыскать какое-нибудь местечко и основать там начальную ешиву собственными силами. У него никогда еще не было такого желания, как сейчас, воспитывать молодых и рассказывать им об этом мире. Ой, он познал этот мир! А Слава? Разве она наденет на голову платок и поедет вместе с ним? Увидев, что он знает о ее участии в гнусном заговоре против сироты, она уехала из дома, чтобы наказать его за то, что он сказал правду. Разве она сможет быть женой главы ешивы, даже если согласится поехать с ним?
— Я виновата, — сказала Стася, врываясь в его мысли. Она стояла перед ним в платке, словно считала себя замужней женщиной и не хотела показываться перед ребе с непокрытыми волосами. Однако руки она держала сложенными в мольбе, как это делают христианские девушки, когда молятся, стоя на коленях в церкви. — Я не хочу, чтобы из-за меня ребе ссорился со своей женой и шуринами. Я уйду из дома и пойду, и пойду, — говорила она, не зная, куда пойдет.
— Даже не вздумайте! — воскликнул Цемах. Если она уйдет из дома, он будет еще больше ссориться со своей женой и шуринами. Пусть она терпеливо ждет, пока Володя Ступель найдет для нее место у евреев.
Стася вернулась в свою комнатку, а Цемах — к своим мыслям. Вот если бы он женился на Двойреле Намет из Амдура или на какой-нибудь другой скромной девушке из набожной семьи, у него не было бы сейчас таких тяжелых раздумий о своей жене, которая подходит на роль раввинши еще меньше, чем он — на роль лавочника.
Вечером свояченица Хана принесла полный поднос с ужином. Она смотрела, как Цемах произносит благословение на хлеб, как он раздвигает двумя пальцами усы и подносит ложку с супом ко рту с благородной покорностью еврея-отшельника, сидящего за чужим столом. За последнее время ученый свояк сильно вырос в глазах Ханы.
— Бог вознаградит вас за то, что вступились за сироту. Володя совсем не такой плохой, но ему раньше совсем не приходило в голову, что в селе Стасиного ребенка могут крестить.
Проглоченная ложка супа обожгла Цемаху нутро. Ему хотелось закричать, что как раз в этом и состоит нечестивость ее мужа, в том, что он даже не понимает, что совершает несправедливость. Но Цемах не хотел огорчать добросердечную свояченицу и стал медленно помешивать горячий суп, пока его гнев не остыл.
— Вы наверняка понесете еду и Стасе тоже, — улыбнулся он.
— Конечно, я сейчас же занесу еды и сироте. Скажу вам правду, реб Цемах. Я не понимаю нашей свояченицы Фриды. Ведь ребенок будет ее собственной плотью и кровью. Так как же она могла согласиться, чтобы Стасю засунули в какое-то село, где она жила бы среди неевреев? С другой стороны, и Фриду тоже можно понять. Она боится мужа. Наум ведь раздражительный, а ему, со своей стороны, стыдно перед местными обывателями. Слава знала, что я буду приносить вам еду, иначе бы не уехала. Слава, конечно, гордая и немножечко капризная. Тем не менее она предложила, чтобы вам уступили и нашли для сироты еврейский дом, — пыталась все загладить, все оправдать Хана, пока не почувствовала, что ее щеки и маленькие ушки под тяжелой башней волос горят от стыда. Она поспешно выскочила из комнаты Цемаха, сердитая на себя. У ее свояка — пара горящих глаз, взгляд которых пронимает до самого костного мозга. Под этим строгим взглядом она растерялась и молола языком, как ветряная мельница крыльями. Не удивительно, что Слава к нему так прикипела. Он настоящий мужчина, и характер у него тверже железа.
Каждый день, когда Цемах ел в своей комнате пищу, приготовленную Ханой, он смотрел, как она уносит на кухню пустые тарелки и ее лицо сияет от счастья, оттого что она накормила сироту. В доме было уютно и тихо, пока Володя не вернулся из поездки. Раздраженный, растрепанный, небритый, он сразу же зашел к деверю с криком: он искал для этой девицы дом в Граеве, в Остроленке[67], в Острове[68], он доехал до самого Гродно, но нигде не нашел еврея, который согласился бы принять ее к себе.
— Поезжай ты и найди какой-нибудь хлев для этой беременной коровы! Пусть на тебя посмотрят, как на отца байстрюка! — бесновался Володя, а потом вышел, топая ногами, так что аж пол затрясся.
Цемах прислушался, не плачет ли Стася, но она в своей комнатке застыла от страха. Он ощущал за нее такую же ответственность, как за своих юных учеников, когда вел их через польско-российскую границу. Но где найти для нее уголок? Он не завел друзей в Ломже ни среди сынов Торы, ни среди обывательской молодежи. Он захаживал только к дяде реб Зимлу. Однако и у дяди он не бывал с тех пор, как поругался со Ступелями и вышел из дела. Он понимал, что его двоюродные братья жалуются на него своим родителям. Но Цемах не видел другого выхода и отправился к дяде с тетей.
— А твоих шуринов это не волнует? Ведь в городе будут знать, что их беременная служанка находится у меня. Семья твоей жены знает, что ты пошел ко мне? — принялась допрашивать Цертеле племянника, выслушав его.
По тому, как осторожно разговаривала с ним тетя, Цемах понял, что она уже слыхала об этой истории — наверное, от своих детей. От обиды он прикусил волосы на руке и признался, что Ступели еще не знают о его плане. Реб Зимл, по своему обыкновению, стоял, задрав голову к потолку, словно мечтал о том, чтобы уплыть в небеса.
— А что скажет дядя? — посмотрел на него снизу вверх племянник. — Можно ли бросить на погибель сироту с ребенком, потому что у виновных в ее несчастье разбойничьи сердца и они знать о ней не желают?
— Самым разумным было бы, чтобы ты пустился по миру. Мне тоже очень хочется пуститься по миру, уйти в изгнание, — ответил реб Зимл, как будто вовсе не слышал, о чем его спросил племянник.
Цемах помнил, что дядя, которого все считают бездельником, первым понял, что семья Ступелей не подходит для богобоязненного сына Торы, и советовал ему жениться на бедной невесте из Амдура.
— Когда-то, дядя, вы посоветовали мне жениться и стать отшельником. Сидеть в синагоге, говорили вы, это и есть самый большой соблазн этого света. Теперь вы говорите о том, чтобы уйти в изгнание. Быть скитальцем — тоже соблазн этого света?
Длинный реб Зимл несколько раз пожал своими худыми плечами и сел на стул так мягко, словно в его теле совсем не было костей. Его борода выглядела сотканной из серой паутины. Говорил он потусторонним голосом полупомешанного каббалиста, живущего в темном холодном вестибюле синагоги.
— Быть отшельником — конечно, соблазн этого света. Однако от постоянного, неотрывного изучения можно легко впасть в грех гордыни. Задают трудные вопросы и дают замысловатые ответы. Восхищаются тем, что своим трудным вопросом приблизились к одному древнему мудрецу, а своим ответом — к другому древнему мудрецу. Принимаются даже писать собственную Тору на пустых полях Гемары или же пишут собственные сочинения, пока не задерут окончательно нос. Ученый еврей не хочет задаваться, вот он и начинает задумываться, что были и большие, чем он, мудрецы и что и они тоже умерли. Но поскольку ученый еврей старается помнить, что были и большие, чем он, он тем более не забудет, что есть и меньшие. Потом он думает, больший он праведник или же меньший праведник, хороший или плохой, мудрец или глупец, человек чувствительный или же разумный. И чем больше он думает о себе, тем больше запутывается и не может выпутаться. Так для этого есть лекарство — отправиться в изгнание. Когда человек скитается и видит, что никто его не знает, никто не думает о нем, он и сам перестает думать и помнить о себе. Вот почему так много великих людей отправились в изгнание. Когда еврей протягивает руку за подаянием, потому что беден, ему плохо, очень плохо. Но когда еврей протягивает руку за подаянием, потому что по собственной воле хочет быть бедняком, ему хорошо, очень хорошо, — то ли сказал, то ли пропел реб Зимл на сладкий и печальный мотив вечера субботы и замолчал. При этом его лицо оставалось таким, словно он еще не понял, что уже закончил говорить.
