Андрей Матвеев - Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим
Через несколько дней Каблуков–на–ту-пору–младший вновь попадает в объятия своего отца, которому ов сразу же и представляет своего нового итальянского приятеля (естественво, что Борис Порфирич не вынес долгой разлуки с сыном и, прослышав про то, что тот оттягивается в полный рост в Риге, поспешил туда на перекладных), да еще с уже погашенным векселем, то бишь с довольно увесистым мешком, в котором позвякивают/побрякивают пятьдесят тысяч золотом. Тут вновь надо сделать хронологическую паузу, объявляет всей честной компании Джон Иванович Каблуков, ибо последующие несколько лет в жизни моего блистательного прапра и так далее дедушки ничего интересного из себя не представляют. Но вот ему уже двадцать один год, он все еще не женат и отправляется в свое первое путешествие на Восток. Вы спрашиваете меня, а что же Анна Никитична? Да ничего, отвечаю вам я, ибо железо надо ковать горячим. Пока юный Овидий прохлаждался в Риге, Анна Никитична отбыла от императорского двора, а когда они вновь встретились, то она его больше не любила. Я подчеркиваю, говорит Джон Иванович, она, а не он, но это и сыграло потрясающую роль в судьбе Овидия Каблукова. Ведь если бы дело закончилось банальным браком, то вряд ли бы мой предок в возрасте двадцати одного года оказался в Блистательной Порте под видом венецианского дворянина графа Луиджи Фенароло (итальянскому языку его в совершенстве обучил, как можно догадаться, Джакомо Казакова), хотя на самом деле Овидий был простым русским шпионом (шла очередная русско–турецкая война), в Стамбуле граф Луиджи прожил около года, а потом, сразу после окончания военных действий (так и не поняв, кто все же выиграл), покинул этот сияющий на солнце город и отправился в Исфаган, только уже как турецкий купец Эфенди–бей (почти что Эфраим–бей, видимо, сенегальские гены сыграли свое хотя бы в выборе имени). В Исфагане Эфенди–бей прожил около полугода, ведя бойкую торговлю китайскими шелками и стамбульским шербетом, а потом, внезапно распродав все товары, отправился дальше и, пространствовав еще около года, оказался в Индии, уже как незаконнорожденный сын покойного раджи Шримомовары Джи. Что влекло Овидия в его странствиях? Были ли это некие новые тайные задания русского двора или что другое? Кто знает сейчас, но мне (на этих словах взволнованный Джон Иванович просит у Зюзевякина очередную толстенькую «корону–корону») отчего–то кажется, что бежал Овидий прежде всего от своей любви к Анне Никитичне Ратьковой — Рожиовой, ибо ни пышные турчанки, ни томные жительницы Исфагана, ни утонченные в любви индианки не могли заставить его позабыть простую русскую девушку, давно уже вышедшую замуж и поселившуюся в своем имении где–то в самом центре России. А Каблуков/Шримомовара покинул Индию и отправился в Тибет, именно он был первым европейцем, задолго до всех остальных посетившим таинственную Лхасу и удостоенным чести быть там принятым самим далай–ламой, после чего обрил голову, надел оранжевую тогу и поселился на несколько лет в заброшенном горном дзонге, где начал изучать тайны местной медицины, Тибетскую книгу мертвых и прочие фантастические вещи, включая, естественно, умение находиться месяцами в медитации, будучи запертым в глубоко расположенной под землей пещере. Дух его окреп, а тело научилось проходить сквозь стены. Когда же некогда Овидий Каблуков, а ныне тибетский монах Пачантьяра овладел искусством левитации, то сам далай–лама дал ему титул совершенномудрого, хотя бывший Овидий так не считал и на следующий же день покинул дзонг, отправившись дальше, в великие китайские земли, все еще продолжая выдавать себя за жителя Тибета, только стараясь не раскрывать собственных знаний и умений.
Путь привел Каблукова (будем называть его по–прежнему) в Китай, а именно в стены монастыря Шао Линь, эту цитадель буддизма и восточных единоборств. Если первым Овидий Борисович уже был просветлен, то вторым постарался овладеть в самые короткие сроки, что ему и удалось: айкидо, кун–фу, каратэ и прочие сногсшибательные штучки удавались ему как никому в этом подлунном мире, но он редко пускал свое беспримерное умение в ход, понимая, что он — всего лишь букашка на серебристой дороге жизни, букашка, ползущая неизвестно откуда и неизвестно куда и пытающаяся просто ползти, приобретая все новые и новые умения.
Так он дополз (точнее говоря — доплыл) до Империи Восходящего Солнца, где поначалу служил в дружине (можно еще сказать «отряде») одного из мелкопоместных самураев, а потом, прослышав про ниндзя, решил овладеть и этой таинственной и волшебной наукой. Он стал белым ниндзя, то есть ниндзя, несущим добро и свет, и на два года исчез из жизни за запертыми дверями одного из заброшенных у подножия Фудзи храмов. Когда же вновь появился оттуда на свет божий, то ему было почти тридцать пять лет, кем только он не побывал в своей жизни, какие только дороги не топтали его босые подошвы, какие только науки он не познал, но… Да, господа (тут Джон Иванович делает хорошо выдержанную паузу), он все еще не забыл Анну Никитичну, и вот, на тридцать шестом году жизни, Овидий Каблуков решает вернуться на родину. Уже умерла Екатерина, уже убит Павел I, уже Александр I готовится к войне Наполеоном (или Наполеон с Александром), уже Пушкин написал свои первые младенческие строки, а наш герой только–только вновь ступил на Российскую землю. Год ему пришлось провести в пути, целый год, пока он добирался от побережья Японского моря до Северной Пальмиры, но вот неказистым сентябрьским деньком панорама стольного города лежит перед ним, прекрасного, любимого, давно не виденного города, и Овидий Каблуков чувствует, как слезы набегают на глаза. Он велит кучеру ехать побыстрее и отправляется прямо в фамильный дворец Каблуковых, пустой и заброшенный столько лет. Двери заперты, окна разбиты, ветер гуляет по когда–то роскошным залам. Но тут опять надо сделать хронологический прочерк, немного утомившись заявляет Джон Иванович, ибо год ушел у Овидия Каблукова на приведение дворца, своих дел и связей, да и себя в порядок. А как раз по истечении этого года петербургский отшельник (так прозвали неведомо откуда явившего Каблукова Х за тягу к одиночеству) прослышал, что любовь его, то бишь Анна Никитична, овдовела и осталась в своем имении с тремя детьми женского пола на руках. В ту же ночь Овидий Борисович отбыл из Санкт — Петербурга.
Остается добавить немногое. Каблуков убедил Анну Никитичну в том, что лучшее для нее и ее детей — выйти за него замуж, и они обвенчались в маленькой деревенской церкви неподалеку от имения Ратьковых — Рожновых. Через год Анна Никитична умерла родами, оставив Овидию сына, Викентия, благодаря чему род Каблуковых не сгинул в самом начале XIX века, а привел к тому, что вот сижу я сейчас перед вами и излагаю всю эту историю. Но Овидий не смог отойти от смерти жены (кто–то даже утверждал, что он тронулся головой), подождав, пока сын подрастет, он оставил его, пятилетнего, своим сестрам, то есть его тетушкам, а сам вновь отбыл на столь им любимый Восток. Куда? Этого никто не знает, может, в Тибет, а может, в Индию, может, он закончил свои дни в монастыре Шао Линь, а может, в небольшом заброшенном храме у подножия Фудзи, в белоснежных одеждах белого ниндзя, с чуть искривленным мечом, закинутым за спину. Этого не знает никто, но иногда, лунными ночами, я чувствую, как дух моего прапрапра (и сколько там «пра» еще?) дедушки мечется по–над небесами, и тогда гордость от того, что я — Каблуков, поселяется в моем сердце!
— Потрясающая история, — говорит Зюзевякин, а Лизавета и Кошаня награждают Каблукова Д. И. аплодисментами.
Яхта потихонечку идет в сторону американского материка, ну, что ты будешь делать, спрашивает своего печального друга Фил Леонидович Зюзевякин.
— Искать Викторию, — отвечает тот, направляясь к выходу из миллионерских апартаментов.
— И сколько же ты будешь ее искать?
— Пока не найду, — говорит Каблуков, исчезая в дверях. Зюзевякин долго и пристально смотрит вслед ушедшему другу, а потом, тяжко вздохнув, возвращается к мониторам с последними биржевыми котировками.
Часть вторая
Глава первая,
в которой Д. И.Каблуков выкуривает подряд несколько сигар «корона–корона» и благодаря этому появляется волшебный зверь единорог
«Да, — думает Каблуков, ныряя в близлежащий от миллионерского офиса подземный переход, — вот уже и долгожданная часть вторая началась, а я все еще ничего не пойму. И где мне ее искать, эту самую Викторию Николаевну, — думает Каблуков, медленно и печально шествуя мимо веселых и разбитных нищих, сидящих прямо то ли на цементном, то ли на псевдомраморном, то ли на еще неведомо каком полу, — да и есть ли она на самом деле, — продолжает свои тоскливые размышления Джон Иванович, смотря, как веселые и разбитные нищие выклянчивают мятые рублевки и трешки у безрадостных дневных прохожих, отчего–то серых и бежево–блеклых, лишь эти оттенки наблюдает сейчас Д. К. в стенах подземного перехода, ни одного яркого пятна — красного там, зеленого или фиолетового, нет, лишь серые и блекло–бежевые пятна неохотно расстаются со своими мятыми рублевками и трешками, впрочем, точно такой же серый и блекло–бежевый Каблуков точно так же, то есть с большой неохотой, лезет в карман и достает оттуда портмоне, потом открывает его, потом нащупывает в нем бумажку наименьшего достоинства и роняет — именно роняет, то есть бумажка невзначай, как бы сама по себе, выплывает из пальцев — в кепку ближайшего к нему нищего, да не просто нищего, а нищего музыканта, музыканта–попрошайки, чтo–тo отчаянно наяривающего на гармонике. «Контрасты, — думает Каблуков, ощутив желудком память о китайском завтраке у Зюзевякина, — воистину, мир строится на одних контрастах, но что же мне делать, где мне ее искать…», и на этой фразе Джон Иванович, наконец–то, выходит из перехода.
