Натан Файлер - Шок от падения
— Мне кажется, она бы предпочла наш семейный портрет.
Я знал, что он прав, и стал думать, как это сделать. Моя идея была — изобразить всех нас сидящими вместе на диване, но мне хотелось устроить сюрприз, поэтому я стал заходить в гостиную, когда она там смотрела телевизор или читала, и делать наброски, чтобы запомнить детали: как она держит голову, слегка наклонив ее на одну сторону, как скрещивает ноги, подложив ступню под лодыжку.
Мне кажется, личность скрывается именно за этими деталями, и если их точно ухватить, вы увидите самого человека.
После смерти Саймона прошло уже много времени, и не то чтобы мы каждый день его вспоминали. Ну, может, мама и вспоминала, а я, конечно же, нет. Совсем не так, как сейчас. Но я решил, что на семейном портрете он тоже должен присутствовать.
В конце концов я придумал штуку, которой очень горжусь, а со мной это бывает редко. Я взял одну из стоявших на камине фотографий Саймона, ту, на которой он гордо улыбается в своей новой школьной форме, и нарисовал ее на маленьком столике у дивана, куда мы кладем газеты. Маму я посадил рядом с ним, а себя — между ней и папой. Мамины скрещенные ноги получились у меня просто отлично, а папу я нарисовал прикусившим нижнюю губу, как он делает, когда старается сосредоточиться. Автопортрет — это самое трудное, надо ухватить свой собственный характер или хотя бы иметь о нем представление. Я долго думал и решил изобразить себя с блокнотом на коленях, рисующим какую-то картину. Если вы внимательно присмотритесь, то увидите верхний край картины — это как раз наш семейный портрет.
Мне кажется, именно этим я сейчас и занимаюсь: вписываю себя в свою собственную историю и рассказываю ее изнутри.
В больнице я сидел в саду и рисовал свою квартиру. Я представил себе кухню и изобразил ее целиком, с оббитым кафелем и вздувшимися обоями. Бабушка Ну стоит у раковины и чистит овощи, на стойке валяется пачка ее сигарет с ментолом. Когда я рисую картины по памяти, мне важно представлять себе, где бы я стоял, если бы действительно был там. Я стою в гостиной, меня не видно. Я даже изобразил с одной стороны кусочек дверного проема. Получилось неплохо, и я так ушел мыслями в свое занятие, что не заметил, что еще одна пациентка внимательно на меня смотрит.
Мне кажется, ее звали Джессика. Она сказала, что ей нравится моя картина, и не мог бы я нарисовать ее тоже?
Когда рисуешь то, что видишь перед собой, а не в воображении, ты все время чувствуешь, где находишься в этот момент. Не знаю, может, это и бессмысленно, но это правда.
У Джессики когда-то была дочка по имени Лилли, но Лилли была злом. Так сказала Джессика, когда объясняла, откуда у нее шрамы. Она пригласила меня в свою палату и задернула шторы. Я сказал, что мне будет легче рисовать ее при естественном свете, но она расстегнула блузку и сняла лифчик, и мы какое-то время сидели молча.
Я мог бы рисовать других пациентов, например, Тэмми в ее розовом халате, прижимающую к груди плюшевого медведя. И она будет в восторге от того, что ее заметили. Я мог бы нарисовать мужчину, который каждые десять минут проверяет, нет ли в его ботинках подслушивающих устройств, или запечатлеть метания Юэна, когда он бросается на стены в поисках острых ощущений. Я мог бы нарисовать Сьюзен, которая за обедом собирает солонки со всех столов, пока Алекс не начинает орать, чтобы она прекратила это делать, и они потом еще час дуются друг на друга. А еще засаленные волосы Шрины, которые она вырывала у себя клоками и разбрасывала по всем горизонтальным поверхностям. Я мог ее нарисовать, ухватив ту часть ее личности, которую она оставляла после себя.
В отделении было девятнадцать коек: новые пациенты поступали, старые выписывались, как в безумном отеле. Я мог нарисовать их всех. Но нарисовал только Джессику. Я нарисовал ее полуобнаженной в полумраке ее палаты. Я нарисовал ее шрамы. Она выкормила дьявола грудью, а потом отрезала боль.
— Здорово! Спасибо, Мэтт.
— На здоровье.
— Мне очень нравится.
— Я рад.
Мне не хотелось помнить, где я нахожусь, чувствовать, что я здесь. Я не стал рисовать никого из пациентов, не стал рисовать кабинет дежурной медсестры и ее саму с моим рисунком в руках, неодобрительно качающую головой.
— Она сказала, что ей понравилось, — слабо запротестовал я.
— Не в этом дело, Мэтью.
— Она сама попросила.
— Она испытывала давление. Она нездорова.
— Это полная херня.
— Я бы попросила тебя выбирать выражения.
— Но это все равно херня. Я даже не хотел рисовать эту суку.
— Хватит, Мэтью. Никто тебе не предъявляет претензий. Речь идет о допустимых пределах. Здесь все проходят лечение, включая тебя. Я прошу тебя больше не заходить в палаты к другим больным, даже если тебя пригласят.
— Она пригласила.
— И я прошу тебя не рисовать портреты других пациентов. Между нами говоря, я вижу, что ты талантлив.
— Вот только этого не надо, пожалуйста.
— Ну…
— Не надо. Как-нибудь обойдусь. И не хочу я больше никого тут рисовать. Я сам так решил. Мне и в тот раз не хотелось.
— Хорошо. Будем считать, что мы договорились. И Мэтт, я вовсе не собиралась тебя отчитывать.
— Я могу идти?
— Конечно.
Я нарисовал бабушку Ну на моей кухне и скамейку в саду, где мы сидели с Джейкобом, когда прогуливали школу. Я рисовал мир за стенами больницы. Если вы придете в гости к моим родителям, то увидите наш семейный портрет над камином. Маме он понравился. Рисование — это способ перенестись в другое место.
Зацикленность на письме
Томас не то бежал, не то ковылял. На нем были заляпанные кетчупом тренировочные штаны и футболка с надписью «Бристоль-сити».
Сигнализация гудела яростно и тревожно.
Он успел добежать до неработающего фонтана на дальнем конце склона, прежде чем его поймали медсестры Эта и Та, а еще медсестра Другая, которая в тот момент как раз пришла на работу, и на лодыжке у нее все еще был желтый люминесцентный браслет — такие надевают, чтобы штанина не попадала в велосипедную цепь. Я открыл окно в своей палате как можно шире, но, к сожалению, очень широко оно не открывается. В общем крике было почти невозможно разобрать, что говорит медсестра Та.
Томас орал не на нее. Он орал на Бога, тыча бесплатной Библией в сторону небес и выкрикивая ругательства.
Из всех здешних обитателей он ближе всего подходил под определение друга. Мы нечасто с ним разговаривали, но с того самого вечера, когда мы бегали по коридору и хлопали друг друга по рукам, он всегда садился рядом со мной за обедом, и я делился с ним табаком, когда у него кончался свой. У него было всего две темы для разговора: Бог и футбольный клуб «Бристоль-сити». Это две его большие любови, но, глядя на него сейчас, я подозреваю, что с одной из них он рассорился.
Медсестра Та положила руку ему на спину, под копну седеющих дредов. Я из своей комнаты не слышал, что она говорила, но думаю, что-то вроде:
— Успокойся, Томас. Все будет хорошо. Пожалуйста. Вернись в палату.
В принципе, было бы гуманней запирать входную дверь на замок, но если в отделении не было буйных, они предпочитали этого не делать, чтобы добровольные пациенты не чувствовали себя, как за решеткой. Теперь дверь, конечно, закроют. Уж Томас об этом позаботился.
Вокруг него уже собрались санитары, они обменивались многозначительными взглядами и менялись местами.
Я решил прочесть молитву и попросить Бога проявить капельку милосердия или чего-то такого. Я не силен в молитвах, поэтому бросился на поиски бесплатной Библии. Они тут в каждой палате. Как в гостинице. Я подумал, там отыщутся какие-то подсказки.
Книга нашлась в ящике рядом с кроватью, под моей «Нинтендо» и памяткой для пациентов, где разъясняется «Закон об оказании психиатрической помощи».
Но я опоздал. Они передвигались очень быстро. Если я не путаю, санитар Какой-то еще держал голову Томаса. Он был черный, как и Томас, с выступающими «кирпичиками» пресса, какие бывают лишь у тех, кто часами торчит в качалке, а еще с кривыми желтыми зубами, которые, казалось, выскакивали изо рта каждый раз, когда он улыбался.
Но сейчас никто не улыбался.
Санитар Тот так крепко держал руку Томаса, что у него побелели костяшки пальцев. Это был тощий парень с почти такой же бледной, как у меня, кожей и постоянно склоненной на сторону головой. С его лица не сходило жалостное выражение, он как бы говорил: «Хм, ну и как ты себя чувствуешь?» Но на самом деле он тоже держал Томаса довольно крепко. Томас сопротивлялся, но безуспешно.
Подоспевший на шум санитар Еще Один шел по другую сторону. Он был средних лет, лысый, толстый и потный.
Думаете, я злобствую?
У меня нет привычки смеяться над чужой внешностью. Обычно я на это вообще не обращаю внимания. Но тогда я жутко разозлился. Мне часто бывает противно, когда я вспоминаю о том, что видел в больнице. Я злюсь сейчас и злился тогда, когда смотрел, как Томас изо всех сил старается вырваться, так что даже не замечает, что его любимая футболка с надписью «Бристоль-сити» зацепилась за перила и в ней образовалась огромная дыра.
