Аля Аль-Асуани - Чикаго
— В это невозможно поверить!
— Но это так!
— Разве может хирург, профессор иметь такие ограниченные взгляды?
— В Египте — может, — ответил он и уставился на меня, как мне показалось, с вызовом.
— До каких пор коптов будут притеснять, ведь они и есть настоящие египтяне? — вмешался Грэхем.
Зависла пауза. Я обратился к Грэхему:
— Арабы смешались с египтянами 1400 лет назад. И сейчас мы уже не можем сказать, кто хозяин страны. Ведь предки большей части мусульман Египта были коптами, принявшими ислам.
— Ты хотел сказать, их заставили принять ислам.
— Доктор Грэхем, к исламу никого не принуждают. Самое большое исламское население — в Индонезии, а арабы ее не завоевывали. Ислам пришел туда через купцов-мусульман.
— Разве коптов не истребляли до тех пор, пока они не перешли в ислам?
— Это неправда. Если бы арабы хотели, не оставили бы в Египте ни одного копта, и никто не смог бы им помешать. Более того, ислам обязывает относиться к людям другой веры с уважением. Никто не может считать себя мусульманином, если он отрицает другие религии.
— Тебе не кажется странным, что ты так горячо защищаешь ислам, а сам пьян?
— Пьянство — мое личное дело, не имеющее отношения к предмету спора. Толерантность ислама — исторический факт, признанный многими западными востоковедами.
— Но коптов в Египте притесняют!
— Всех египтян притесняют. В Египте несправедливый коррупционный режим. От него страдают все египтяне — и мусульмане, и копты. Действительно, есть отдельные проявления нетерпимости, но это, на мой взгляд, не стало нормой. Религиозный фанатизм — прямое следствие политической несвободы. Все египтяне, не вступающие в ряды правящей партии, подвергаются дискриминации. Я, например, мусульманин, но меня отказались взять в Каирский университет из-за моей политической позиции.
Теребя бородку, Грэхем спросил:
— Подожди, дай разобраться. Ты хочешь сказать, что в Египте существует дискриминация по политическому, а не по религиозному принципу?
— Именно.
— Легко мусульманину, вроде тебя, говорить, что ничего такого не существует, — колко отозвался Карам. Казалось, мои слова были для него не новы.
— Проблема, как мне кажется, — спокойно ответил я, — не между мусульманами и коптами, а между режимом и египетским народом.
— Вы отрицаете наличие коптской проблемы?
— Есть общеегипетская проблема, и страдания коптов — ее часть.
— Но коптов никогда не допускают на ключевые государственные посты. Нас преследуют и убивают. Вы слышали о том, что случилось в деревне аль-Кашх? На глазах у полицейских зарезали двадцать коптов, а те даже не пошевелились, чтобы предпринять что-либо для их спасения!
— Это действительно ужасное, трагическое происшествие. Но я напомню вам также: египтяне ежедневно погибают под пытками в полицейских участках и в застенках служб безопасности. Палачам все равно, кто перед ними — копт или мусульманин. Все египтяне подвергаются гонениям. И здесь я не могу отделить коптскую проблему от египетской.
— Вы прибегаете к известному трюку египтян — отрицанию правды! Когда же этот народ перестанет, как страус, зарывать голову в песок, чтобы закрыться от солнца?! Знаете, Джон, когда я был начинающим врачом, в египетскую больницу, где я работал, с проверкой приехал министр здравоохранения. Главврач предупредил нас, чтобы никто не болтал о существующих в больнице проблемах. Его волновало только одно — убедить министра, что все великолепно, в то время как больница нуждалась в самом насущном. Вот образ мышления египтян!
— Это образ мышления коррумпированного правящего режима, а не египетского народа.
— Египтяне в ответе за этот режим.
— Вы вините людей, которые сами стали его жертвами?
— Каждый народ имеет то правительство, которого заслуживает. Так сказал Уинстон Черчилль, и я с ним согласен. Если в характере египтян не было бы раболепия, они не жили бы столько веков в положении рабов!
— На свете нет народа, который бы не пережил ига в какой-то период своей истории.
— Но Египтом тираны управляли дольше, чем любой другой страной. И причина тому — египетский народ, готовый по природе своей повиноваться и пресмыкаться.
— Меня удивляет, что я слышу это от египтянина.
— То, что я египтянин, не мешает мне говорить о недостатках египетского народа. Вы же считаете, что повторять ложь — чуть ли не ваш гражданский долг!
Я предостерегающе возразил:
— Ни за кем я никакую ложь не повторяю. Думайте, прежде чем говорить.
Мы сидели в креслах друг напротив друга, Грэхем же растянулся на диване между нами. Вдруг он подался всем телом вперед и вытянул руки, как будто разнимая нас:
— Сегодня вечером мне меньше всего нужно, чтобы вы поссорились!
Карам напряженно смотрел в мою сторону. Казалось, он был готов идти до конца.
— А почему мы должны избегать правды?! — сказал он. — В Древнем Египте процветала великая цивилизация. Сегодня Египет мертв. Египетский народ сильно отстал по уровню образования и мышления. Почему вы считаете эту правду оскорблением?
— Если вам присущи недостатки египетского народа, то я обладаю его достоинствами.
— И каковы же эти достоинства? Назовите хоть одно, сделайте милость, — поддел меня Карам.
— По крайней мере, я люблю свою страну и не брошу ее!
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, что вы сбежали из Египта и потеряли право о нем судить.
— Я был вынужден оставить Египет.
— Вы оставили вашу бедную несчастную страну ради своей благополучной жизни в Америке. Ведь вы не забыли, что учились бесплатно за счет тех, кого вы так ненавидите? Египет дал вам образование, чтобы вы когда-нибудь стали полезны людям. Но вы бросили египетских больных, которые так в вас нуждались. Оставили их там умирать и приехали сюда, чтобы служить американцам, которым вы не очень-то и нужны!
Карам вскочил:
— В жизни не слышал ничего более глупого!
— Вы хотите оскорбить меня, но факт остается фактом — те, кто подобно вам сбежал из страны, должны прекратить критиковать ее.
Карам выругался и попытался меня ударить. Я поднялся, чтобы защищаться. Но Грэхем, несмотря на свой тяжелый вес, с легкостью подпрыгнул и в нужный момент встал между нами.
— Полегче, полегче. Тихо. Вы оба выпили.
Я был сильно взволнован и тяжело дышал.
— Доктор Грэхем, — закричал я во весь голос, — я не допущу, чтобы оскорбляли мою страну! Я ухожу, потому что еще минута, и я его ударю!
Развернувшись, я поспешил к выходу. Когда я уже шел по коридору, услышал, как Карам закричал:
— Я поставлю тебя на место, сволочь, сукин сын!
Я был пьян до такой степени, что уже не помнил, как добрался до общежития. Наверное, бросил одежду в гостиной, потому что потом нашел ее там лежащей кучей у стола. В четыре часа дня я проснулся в ужасном состоянии, несколько раз меня рвало. Изжога и тошнота не проходили, голова болела так, будто по ней били, как по наковальне. Но что хуже всего — я чувствовал вину за испорченный вечер и за то, что создал доктору Грэхему проблемы. Однако ни о едином слове, сказанном Караму Досу, я не жалел. При воспоминании об этом заносчивом человеке и о том, как он оскорблял египтян, моя ненависть к нему вспыхнула с новой силой. Как он может так просто поносить свою Родину?! Я был неправ в одном: не смог совладать с собой. Мне не следовало ввязываться в ссору. При чем здесь Грэхем? Он хотел устроить мне прием, чтобы познакомиться ближе, а я затеял скандал. Он сказал мне, что личность врача для него важнее, чем статус в науке. Что же он теперь будет думать обо мне?
Я принял горячий душ, выпил большую чашку кофе и набрал номер Грэхема, чтобы извиниться, но услышал только гудки. Я вспомнил, что он занес мой номер в память телефона. Значит ли это, что со мной не хотят разговаривать? Я попробовал звонить еще несколько раз, но он не брал трубку. После второй чашки кофе я почувствовал себя несколько лучше и стал подводить итоги содеянного мной по прибытии в Чикаго.
Кажется, доктор Салах был прав — я не могу контролировать свои негативные эмоции! В самой моей природе есть изъян, который я должен побороть. Почему я так легко поддаюсь на провокацию? Действительно ли я чересчур агрессивен? Была ли моя злость следствием тяжелого опьянения или неудовлетворенности? Или в чужой стране чувства обостряются до предела?
Все это второстепенно. Насколько я понимаю, причина кроется в моем ужасном характере. От него никуда не денешься, а я закрываю глаза, избегаю даже думать об этом. Уже целый год я не могу написать ни строчки. Моя настоящая беда заключается в том, что я не способен творить. Когда я пишу, то проявляю терпимость и могу принять инакомыслие. Тогда я меньше пью, лучше ем и сплю. Сейчас я недоволен собой, готов ссориться с людьми и все время чувствую потребность в выпивке. Поэзия — единственное, что приносит мне гармонию с самим собой. У меня есть задумки, которые на первый взгляд кажутся великолепными, но как только я сажусь, чтобы перенести их на бумагу, они ускользают. Я как жаждущий, бегущий по пустыне за миражом, который все отдаляется и отдаляется. Нет ничего более жалкого на свете, чем поэт, от которого ушло вдохновение! Когда Хемингуэй, выдающийся писатель своей эпохи, уже не мог писать, он покончил с собой! Я нахожу утешение в вине, но оно же и толкает меня бежать в темноте по бесконечному тоннелю. Как мне удается так много пить и при этом регулярно посещать занятия?
