Григорий Ряжский - Люди ПЕРЕХОДного периода
В общем, в тот начальный момент, когда уже не было с нами ни матери, ни воли, ангел мой защитный, видно, отлить отлетел или по делам куда отлучился — по-любому, не уберёг нас с братано́м от последствий. А они случились, и нормальные, не совру. После того как оттащили меня от этого урода с железной машинкой, которому я вцепился в глотку озябшими пальцами, сразу бить нас не стали. Да и не знал никто, чего и как — все такие же были первоходки, все ещё только прилаживались под новые обстоятельства этой дикой жизни под присмотром тамошних недобрых человеков.
Били нас не те, каких поселили вместе с нами в отряд, — другие. Они, подлое племя, уже порядком натасканные заведёнными в колонии правилами выживания, пришли со стороны, ещё до отбоя объявились. Ни хера не боялись, вели себя как здешнее паучьё, обложившее с ведома главного паука паутиной все тёмные щели и кривые углы исправительного заведения для неокрепшей духом пацанвы. Били натурально, начав не с этой холодной морковки, ещё более-менее терпимой, а сразу с горячей, навалившись сверху, вжав в матрас и притянув руки к кроватному панцирю. Разница в том, что к кончику свитого в косу мокрого полотенца привязывается це́почка, к ней — эмалированная кружка, для тяжести хода и воздушности свиста. Это и есть морковь горячая, без дураков. Без усилительной кружки — та холодная.
Мы тогда одолели себя, удалось, прошли через это испытание. Я — молча, хотя от этой невыносимой боли уже практически терял рассудок; брат — через крик, через жуткий ор и стоны, но так и не испросил пощады, не стал он, видя, как я, сжав зубы, терплю истязание, умолять одновозрастных извергов остановиться, прекратить эти недетские мучения, выхрипев в их бездушные глаза, что хватит, мол, простите, больше не могу.
Жаловаться мы никому не стали, да и не принято такое. Тут — выбор, тоже натуральный: или же лечь под сильных и замереть, укрощая по мере слабости собственную трясучку, или уж шагать напролом, доказывая всякому встречную силу, до конца оголять волю и, круша преграды, рвя задницу и обламывая когти, пробираться к самой верхушке, от нижних, нательных, к верхним, достигая их уже с того, противоположного, края. А им-то уже и ангел не нужен, тем, кто себе самому сразу раб, хозяин и господин в одном лице: бог на короткой верёвочке, равно как и дьявол по определению — кто сильней, тот и будет в нём, обойдя другого, окончательно победен и прав. Обойдённый же отступит на время, но только всё одно не утешится вторым призовым местом, выищет себе местность пониже и сбоку от заметных глазу дорог, там же построится и затаится, жаждя реванша, которому рано или поздно место найдётся всегда: что тут у нас, что там у них. Можно и наоборот — суть не в этой перемене.
Прозревать брат мой Павел стал не сразу. Но мало-помалу прозревал. Нет, окончательно другим против того, каким отделился когда-то от моего яйца, он так и не сделался, но после того нашего случая Павло стал держаться ко мне на порядок ближе, чем было у нас с ним раньше, будто намертво уже припаяла его ко мне судьба — нравилось это ей самой или нет — не в курсе.
Примерно через полгода от того дня, собрав собственную кодлу, я нанёс ответный визит тем уродам, кого привлекли твари из хозобслуги к нашей тогдашней прописке. Пацанов отбирал поштучно все эти месяцы, то приближая к себе кого-то, то на время отдаляя его же, чтоб выстоялся как надо, ощутил уверенность, исходящую от меня, и сам же сделал в мою сторону обратный шаг. Мне необходимо было убедиться в верности пацанов и их бесстрашии, потому как, кроме моего Павлухи, в первое время положиться мне было особенно не на кого. Я готовил не то чтобы бунт, — скорей я обмысливал стремительный переворот, сразу успешный, с мягким, по возможности ненасильственным переходом власти от них к нам. А конкретно — ко мне. Но мы были снизу, они же, по местным понятиям, стояли наверху. И путь от нижних до верхних, если действовать не по уму, а в силу заведённого порядка, должен был пролегать через выжженную пустыню, то бишь с серьёзными потерями с обеих сторон. Как и с прочими суровыми последствиями для новых верхних. Но ползти по-змеиному от нашего низа к их верху, перебираясь с одного оборота на другой, медленно и тягуче, с вечной оглядкой назад и по сторонам — меня уже не устраивало. Один человек во мне намертво сцепился с другим: вторая натура, очнувшись и выйдя наружу, восстала против первой, вздыбилась от несогласия с этой холуйской жизнью под теми, кто блатней и наглей тебя — только потому, что пришёл раньше и занял единственную в этой местности высотку.
Павлуха вяло возражал, но всё ж таки пошёл со всеми: к этому времени он уже окончательно был подо мной, по жизни и по смерти, хотя бесстрашным и мстительным пацаном типа меня, чья будущая судьба уже внятно прорисовывалась без любых очков, он так и не заделался. План мой был простой, но хитроумный. И главным было в нём — заиметь подходящее оружие, потому что решать надо было бескровно, иначе б вышло боком, оба мы это хорошо знали — так же, как в курсе этих дел были и те, другие, верхние, державшие на этом расчёт. Они были старше, опытней и злей, их оружие держалось на их же словах, на их тупых безжалостных кулаках, на их подлых и мучительских примочках. Их было семеро, и они надёжно удерживали малолеток под собой, всю колонию целиком, без вопросов.
Но нас было больше, и мы натерпелись. Кроме того, у нас был я, Пётр. Кличка — Сохатый, там же, на малолетке полученная и перешедшая уже вскоре в пожизненное земное погоняло. Мне всегда нравился этот зверь, что сам с троллейбус, что рога его размером с растопыренную циклопью пятерню, окостеневшую от времени. И без лишних понтов, потому что сильный и неприхотливый по природе.
Разбирать кровати мы начали сразу после отбоя. В каком-то смысле повезло: кровати — не нары, как и взросляк — не молодняк. Нары скреплены насмерть, не оторвать, а эти — ближе к живым делам, спасительным. Короче, всё развинчивалось, разъединялось и вытаскивалось, особенно если поднажать и загодя пролить резьбу отработкой машинного масла. В конце концов к середине ночи в руках у каждого из нас оказалось по перекладине от спальной рамы, или же по вертикальной стойке круглого железа, или по увесистой кроватной ноге квадратного сечения с резинистым упором в самом низу. Это было удобно для дела, это подходило как нельзя лучше, я сразу такое просёк и потому вооружился именно ногой.
Шли тихо, неслышным гуськом, знали, что если чего пойдёт не так, то уже никто не простит и не спасёт: ни эти, типа серединные, злые и безжалостные как черти, ни те, верхние их покровители по малолетней зоне, какие напрямую примыкают к главному. А где главный, там кончается справедливость, там дела не судят, там их решают. И зависит от многого.
Когда мы, скрутив дежурного, проникли в отряд, к старшим, все там спали. Так, наверно, спят ангелы в раю, сразу за Входом, — пуская безвоздушные пузыри, смачно прихрапывая и забив на всякую тишину, потому что уверены, что такую вольность они уж точно себе заработали верной охранной службой.
Первый удар — и даже не удар, а больше короткий резкий тычок резиновым торцом в спящую морду ихнего первого номера — я произвёл лично. Пацаны в это время уже стояли наготове, с занесёнными над остальными уродами деталями разобранных кроватей. Оставалось только по моей команде резко опустить их — так, чтобы удар пришёлся куда-то ниже головы, без заметного глазу следа. А там как само пойдёт. Этот, основной у них, распахнул глаза и в недоумении впёрся взглядом в непонятку. В тот момент, когда ножка кровати соприкоснулась с его мордой, в носу у него слабо хрустнуло — сучьим хрящом каким-то, наверно, я самолично усёк этот сладкий звук. Сама же боль от моего удара, хоть и дикая, но скорей всего докатилась до его сознания уже чуть после, чем он сумел сопоставить в своей голове образ нежданного врага и факт посягательства на территорию его безраздельной прежде власти. Хоть и ошалевший, но меня он узнал, несмотря на темноту. В этот момент непонятно с чего вдруг выскользнула луна, сразу полная, как не бывает вообще — словно шальное ночное облако, опоздавшее к вечерней проверке, наконец одумалось и, ошалев от страха, метнулось в сторону чёрного неба, выпустив на волю лунный круг. И, пройдя через зарешёченную оконную фрамугу, отделявшую нас, малолетних преступников, от всего остального мира, луч этот цвета разбавленной мочи, которую, наверно, пускал сейчас под себя наш заклятый враг, вонзился в эту ненавистную мне рожу, высветив в его глазах шальной страх и ужас перед тем, что сейчас произойдёт. Он уже всё понял и всё знал наперёд, иначе бы не хватал сейчас воздух, как японский карп «Кои Икизукури». Он был уже готов, без кожи и кишок, осталось лишь порвать его на куски и сожрать.
Действовать пацаны начали одновременно со мной, уловив мой короткий кивок. Все удары, что я наносил своему обидчику, приходились на спину, руки, живот, ноги. Я бил изо всех сил, предупредив его негромко, но отчётливо, по слогам, чтобы не вздумал орать, иначе забью до смерти. Тот терпел, извиваясь от боли, но я по глазам его видел, что словам моим он поверил. Это уже была наша победа, ещё до того, как мы остановили избиение. Мы его готовили, и мы его совершили.
