Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана
Саша присела на стул у двери и по его шаткому вздрогу – миллионеры хреновы – угадала в нем тот самый стул, который однажды уже развалился под ней двум клиентам на смех. Напрягла спину, пытаясь не шевелиться – пытаясь понять, чье же горе все-таки горше: может быть, еще не случившееся, может быть, вообще насквозь выдуманное Гришкино или ее, спазмом сдавившее гордо, о котором вслух еще ни разу не говорила и вот теперь сидела и слова не могла сказать. Осмотрела его злые, проворные руки, крошечный, будто куриная попка, рот – в надежде немного взбодриться, что прежде ей почти всегда удавалось при мысли о природе противном, а его вот природе почему-то не противном ничуть… Поймала его настороженный взгляд.
– Я на завтра захоронение оформила,– и пошмыгала носом.
– В любом случае… да, я приду.
– Мамин прах кто-то выкрал. Его кто-то уже получил! По квитанции! Я сейчас там была!
– То есть?– его голос отзывчиво дрогнул.– Когда?
– Я не знаю, мне не дали посмотреть. Они мне по икрам дубинкой, уроды!
– Кто, Александрина?
– Секьюрити – кто! Постсоветикус секьюрити.
– Давай-ка по порядку. По квитанции, которая хранилась дома, так? Кто-то его получил. Не Олег, не Евгения – они бы сказали… Следовательно?
– Так вот, чтоб ты знал: во-первых, Олег терпеть не мог моей мамы…
– Не надо ля-ля!– он бросил почти ей в лицо свои растопыренные ладони.– Уж как ты с ней могла по полгода не разговаривать! Не надо!
– Я могла? Или она могла?!
От пиликанья телефона Гриня вздрогнул, рот стянул, точно резинку от трусов, Светочкино «Эпсилон ЛТД, да, малый опт, от пятисот, вы поедете на машине?» в его опустевшем лице ничего не изменило.
Повертев толстое обручальное кольцо на левом безымянном пальце – Саша носила его в память о первом своем феерическом, катастрофическом, гомерическом своем браке,– судорожно ввинтив в правый безымянный тонюсенький золотой ободок, на который только и смог раскошелиться Олег, она закусила треснувшую губу и, стиснув ее, вновь попробовала взбодриться привкусом крови и тем еще, что в целом свете одна, горе – беспрецедентное, а все равно неважное, да просто неинтересное даже лучшему другу.
– Спит твой Мишик у какой-нибудь старой зазнобы. А завтра: здрасте, проспамшись!– и, в общем, хотела ведь успокоить, а он головой замотал:
– Нет! Он звонил тебе? Что ты несешь?– и ладонями стал глаза промокать.– Это совершенно исключено. Я же ей алименты плачу. Она мне ребенком клялась!
И пока он сморкался и кутал лицо в носовой платок, Саша думала сразу о том, что же ей теперь делать, и о том, что ее никогда и никто не любил за массу достоинств так, как этот отягощенный двумя образованиями дурак любил Михаила – за наглость и пьяный кураж, за бедность, никчемность, порочность – любил без памяти, а любить только и можно без памяти о немереном разнообразии лиц, дней, лет, клятв, мук, соитий – всего, что было и есть на свете, вплоть до прижитого Мишкой ребенка, слух о котором года полтора назад прошвырнулся среди общих знакомых, но, в общем-то, никого не убедил. И, следовательно, теперь Саше придется с деланным изумлением вопрошать: алименты?– Ни за что! Пусть маленечко отольет!– как говорила ей в детстве мама-покойница: больше поплачешь, меньше пописаешь. Говорила трехлетней рыдающей девочке, обеими ручонками ловившей ее ускользающий подол!.. Спустя целую жизнь, когда подол этот стал просто тряпкой,– мама никогда ничего не выбрасывала, бедным не отдавала, складировала,– Саша увидела на полу ее ванной что-то застиранное, но в детстве – пестрое, и, еще до конца не узнав, ребрами почувствовала пустоту, а потом под ними стало жутковато, обморочно и сладко, как на диване-кровати, на котором, наверное, позже, очевидно, лет в семь, Саша пристрастилась под вечер засыпать, хотя чаще всего была за это бита звонкими, обидными шлепками, зато до шлепков было чудо перетекания туда и обратно, из пятна желтого торшера в густой, словно кисель, полусон и снова в тягуче-медовую явь – под мамино: «Не спи! Я кому сказала! Дрянь такая! Теперь тебя некому нести!» – потому что отец от них уже ушел. И хотя мамины версии часто менялись: – «Хуже вождя краснокожих, кто тебя выдержит, кроме меня? Потому что он сына хотел, а выродилась ты! Купи тебе то, купи тебе это – зачем, он свои денежки лучше на книжку снесет!» – от них одинаково было некуда деться, как внутри дивана, где Саша однажды едва не задохнулась, потому что соседская девочка Леля, уже начавшая было играть с нею в прятки, вдруг увидела из окна кошку с семенившими за нею котятами и убежала во двор.
– Я все понял. Доказать будет трудно, но при наличии хорошего следователя возможно. На адвоката выведу,– он массировал пальцами виски, в глаза не смотрел, блуждал по захламленному столу.– Отсудишь на перезахоронение и пару лимонов за моральный вред.
– У кого?
– У крематория. Раз они выдали прах по ошибке, а те уже наверняка его захоронили как свой. И надпись написали.
– У попа была собака… Нет!– Саша замотала головой.– Только не это! Этого не может быть! Это – Олег! Я тебе говорю!
– На фига это Олегу, мать, ты что?
Под его выпученным взглядом прежние доводы на ум не пришли, просто помнила, что они были, и достаточно веские, а сейчас зароились другие – еще более убедительные:
– Я прошу тебя, позвони ему.
– Я?!
– Скажи: Александра готова заплатить выкуп. Пусть скажет, сколько.
– Ты охренела?
– Я? Или он?! Он от Зои ко мне ушел – как не уходил! Перестал к ней за книжками бегать – теперь они сына с иглы снимают. Может, Алешеньке на наркотики остро приспичило, может, наоборот, на лечение? Может, им дачу не на что снять, у Зои астма открылась с его уходом, если, конечно, она все не врет?– И на ухмылочку его узкоротую сорвалась: – Ты не знаешь этого человека! Он способен на все!– И оттого, что вдруг поплыла вместе с поехавшим набекрень стулом, закричала: – Мне назло! От него даже мыши разбежались!– и, согнувшись, словно в радикулитной боли, отлепилась от стула, привалилась к окну – лбом, потом щекой.– А на новых мышей денег нет. Может быть, ему на мышей!– Стекло источало едва уловимую прохладу. И струилось вниз вместе с дождем.
– На то ты и овен, Александрина.
– На что?
Он ответил уже от двери:
– На то, чтобы верить в то, что вся галактика вертится вокруг тебя.
– Значит, ты отказываешься звонить Олегу?!
Он жеманно передернул плечами, опустил глаза, но, опуская, пробежал ее всю, вплоть до отекших от душного лета ног:
– Посиди!– и исчез.
А на чем посиди?! Он всегда ею чуточку брезговал, даже в школе… Чего стоило то хотя бы, как он выбирался из-под нее на катке, не поднимал ее, а отваливал, словно каменную плиту, она же, идиотка, опять за ним следом царапалась на четвереньках, на тупых снегурках: «Гришенька, тебе не больно? Тебя домой проводить?» – и опять на него наезжала, уже не специально, но как же его от этого тогда передернуло: «Я что – для тебя здесь катаюсь?!»
Совсем как маленькая Женька: «Отойди, я не для тебя плачу»,– на бабкины утешения.– «Для кого же мой чижик плачет?» – «Для нее!» – и крохотным пальчиком, и двумя настырными глазками – в Сашу. Своей трогательной серьезностью Женька обескураживала всех, даже огромных злых собак! Они ложились перед ней, как львы у ног какого-нибудь святого, и она еще таскала их за клыки. Такого маленького чуда не было ни у кого – ни в саду, ни в школе, ни в поликлинике, и во дворе Сашу только и знали, как маму той девочки.
«Жила-была королевна Несердите, а тех, кто ее сердил, она превращала в кошек и делала из них мумии!– Шурик набивал ее маленькую головку, точно опилками, совершенно ненужными в ее возрасте подробностями, от которых это всегда сосредоточенное создание избавлялось вдруг радостным щебетаньем: – Карл-Марл был слепой и глухой, а какую Сионату написал! Нечеловеческая музыка!»
Что-то толкнуло Сашу к двери, в приемную – к телефону… Но не звонить же Олегу самой!
Гришка навис в ожидании над повизгивавшим принтером. Света хихикала в трубку, прикрываясь ладонью:
– Полный атас! Это он тебя загружает!– Модная киска без единого прыщика, а каких-то два года назад – вся в соплях и коросте от бесконечных примочек: «Тётя Саша, я все равно здесь умру либо от тоски, либо от одиночества! Мне, может быть, на роду написано… мне на роже написано жить в лепрозории. Я буду за ними ухаживать, я им буду нужна. Вы читали Альберта Швейцера? Они даже меня полюбят!» А теперь беспардонная: – С моим аналогично! Да… Представляю! Ев, ты сможешь меня попозже набрать?
Одноклассники так звали Женьку – Ев.
– Дай мне. Дай!– Саша выхватила у нее трубку.– Жужу, доченька… Девушка, але, не рассоединяйте!
– Она в Москве,– мрачно буркнула Света.– Она ночью прилетела. Я бы сама вам трубку дала!
– Помолчи! Женя! Где ты?
– Ни фига себе. А ты где?– изумленный хриплый Женькин голос был не близко и не далеко.
