Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3
- Слушай, тебя в школе не били? – поинтересовался Владимир.
Ангел недовольно пошмыгал алевшим в темноте носом и сознался:
- Били. Но я таких запоминал, следил за каждым шагом, пока не удавалось засечь на чём-нибудь запретном, и тогда рассказывал учителям.
Он гаденько захихикал.
- И до чего ж приятно было видеть, как по моей подсказке наказывали обидчиков. Конечно, учителя не любили меня как ябеду, но ничего поделать, кроме пустых увещеваний, не могли потому, что я сообщал правду, и они обязаны были на неё реагировать. А мне со временем понравилась слежка и подслушивание, понравилось чувствовать себя сильнее тех, кто бил, ведь я знал о них такое, что они хотели бы забыть и тщательно скрывали. Знал не только об учениках, но и об учителях. Многие догадывались и боялись, и это наполняло меня чувством сладостной мести. Я и отца выследил, когда он вздумал таскаться к молодой бабёнке, рассказал матери с подробностями и радовался, когда она сквозь рыдания поносила его на чём свет стоит всякими непотребными словами, а он только вздыхал, просил прощения и увёртывался от её цепких и ухватистых рук.
«Нет, Гевисман не ошибся», - с отвращением подумал Владимир, – «этот гадёныш – прирождённый фискал-любитель».
- Я возьму шинель на веранде, а то холодно? – попросил промёрзший насквозь ябеда.
- Вместе возьмём, - решил на всякий случай обезопаситься Владимир.
Оба поднялись, сблизившись, и от ангелочка отчётливо пахнуло скверным едким запахом сивухи.
- Я бы не стал стрелять, - не глядя в глаза недоверчивого американца, задним числом повинился Ангел. – Я только хотел проверить документы: не из НКВД ли ты.
Владимир не поверил. Он пропустил мерзляка вперёд, но прежде, чем тот надел шинель, ощупал её пустые карманы.
Когда вернулись на прежние позиции, Ангел сунул ноги в сапоги и удовлетворённо вздохнул, плотно запахнувшись в тёплую и почти новую немецкую шинель.
- А работать я буду, я люблю такую работу, - услышал, наконец-то, Владимир то, что надо. – Мне тяжёлая физическая работа по здоровью противопоказана, а сержант там, на дороге, не понимал этого и всучил в награду за блатных боевую винтовку. Она такая тяжёлая и неудобная, и без неё тяжело идти, а с ней я и вовсе скоро выдохся. А я-то надеялся, что он отправит меня сопровождать раненых. Не вышло, не повезло, как обычно.
Ангел утёр рассопливившийся от жалости к себе нос рукавом шинели.
- Кое-как дотянули мы до леса, а там – комдив на заляпанной грязью «эмке» и куча с треугольниками и шпалами вокруг запылённой полуторки. Увидев наше боевое пополнение, призванное остановить немцев на подступах к городу, он вместо приветствия крепко, по-солдатски, выругался матом и залез в машину, захлопнув дверцу, словно отгородившись от ответственности. Лейтенант отвёл нас подальше от командирского гнева, велел никуда не отлучаться, не попадаться на глаза начальству и отдыхать до темноты, что я и сделал с удовольствием, провалившись в сон в обнимку с ненавистной винтовкой. Аванса сколько дашь?
Владимир достал из кармана гимнастёрки заготовленное американцами обязательство о сотрудничестве, подал новоиспечённому сотруднику и, посветив плоским фонариком, предложил:
- Читай. Всё понятно?
- Всё, - ответил внимательно изучивший душегубную бумагу Ангел, - кроме пустого места, где сумма в рублях.
- Там и другие места есть, которые надо заполнить, - подсказал вербовщик. – Вот химический карандаш, вписывай свои настоящие фамилию, имя, отчество, год рождения, кличку. Сделал? Сколько тебе дать?
- Чем больше, тем надёжнее и вам, и мне, лишних денег не бывает, - дипломатично ответил продающийся скелет. – Тыщи три дашь?
Владимир, воодушевлённый начатым делом, хотел дать десять, но, услышав скромные пожелания Ангела, очевидно, не избалованного немцами, решил ограничиться половиной.
- Пиши пять, - отсчитал и отдал деньги в маленькие дрожащие ручки заново завербованного агента, - и распишись за Сташевского и Трусляка. – Когда обе корявые подписи были готовы, отобрал документ, спрятал в карман, прихлопнул для надёжности ладонью и неожиданно даже для себя улыбнулся, обрадованный первой преодолённой ступенькой на пути к родине.
А Ангел, наоборот, насупился, нахохлился в шинели с поднятым воротником и сник как спущенное автомобильное колесо.
- Снова я не свой. Как в том лесу, - он привычно шмыгнул носиком, подбирая выскользнувшую из него каплю. – Пригрелся я тогда со своей подружкой, заспался, никуда больше идти не хочется, а тут сержант орёт над ухом шёпотом: «Подъём!», и все зашевелились, зазевали, зачесались, зазвякали не нужным им оружием. Кое-как, спотыкаясь о корни, построились, и лейтенант тихо, но все услышали, сообщил приятную новость: «Идём на позицию». – Ангел всё же вытер назойливую каплю. – Пошли мы гуськом, натыкаясь в темноте друг на друга, через поляну, и скоро стали попадаться продолговатые и круглые неглубокие могилы, в которых дремали или спали вечным сном солдаты, благословляя, наверное, распорядок немцев, воевавших в начале войны по расписанию, и проклиная своих, нарушивших зыбкое, тревожное забытьё. – Рассказчик невольно зевнул сам, похлопав ладошкой по губам. – Спихнул сержант меня и ещё двоих в один из окопов, в котором сидел, широко разбросав ноги, солдат с лицом, покрытым грязью и пылью как коростой, только белки глаз да зубы светились сквозь серую маску. А бруствер окопа был выложен вонявшими уже трупами тех, кому мы пришли на смену и которым вскоре, вероятно, придётся потесниться. До слёз стало жалко и их, и себя. - «Почему-то жестокие и трусливые души часто оказываются слезливыми» - подумал, слушая в пол-уха, Владимир, которому надо было встать и уйти, но двигаться не хотелось.
– «Закурить найдётся?» - спросила маска хриплым голосом. Двое, что свалились в окоп вместе со мной, молчат, пришлось мне доставать отцовский «Беломор». «Ого!» - обрадовался хозяин окопа. – «Таких разок курнуть и помирать не страшно». Ткнул в деревянный муляж винтовки одного из нас, предлагает: «Сбегай к немцам, покажи, увидят твоё оружие – без боя удерут». А меня обнадёживает: «Ты дольше всех жить будешь: в тебя, шибздика, трудно попасть. Жрать есть?». У одного нашлись кусок сала и хлеб. Он взял грязными руками и, пачкая белое сало, всё слопал сам, похлопал по тощему животу и порадовался: «Покурил, поел всласть, теперь поспать чуток и можно умирать, а то боялся, что на том свете не куримши, не жрамши и не выспавшись придётся маяться. Шуметь будете – пристукну до боя». И затих, прислонившись головой к стенке окопа. И мы затихли в общей могиле, глядя на безразлично мерцающие холодные звёзды и мёртвенные лица друг друга, изредка освещаемые ракетами немцев, предупреждающими, что неминуемое скоро наступит. Может, закрепим договор? – предложил вдруг давний окопник, поводя носиком-индикатором, ещё больше закрасневшимся от предполагаемого внутреннего подогрева. – Есть хороший первач, чистый, - соблазнял Ангел, довольный полученными ни за что деньгами.
- Нет, - отказался от дармовой выпивки явно не русский гость. – Ты один живёшь?
- Баба есть, - ответил разочарованный гостеприимный хозяин, - но я велел ей не высовываться. Ну, как?
- Нет, - решительно отказался Владимир.
- Ну, нет – так нет, на него и суда нет. Тот бы солдат не отказался. Тем более что знал, что утром умирать придётся. И не ошибся, - Ангел жалобно всхлипнул, припоминая то утро. – Чуть-чуть развиднелось, как нас разбудил дальний шум моторов. Всё тело ныло от неудобного положения во сне, от сырости и холода, хотелось встать, размяться, но солдат зло цыкнул и, выглянув из окопа, сообщил: «Колонна танков и машин с немцами в обход леса по дороге идёт. Сейчас и нам достанется. Вчера им дня не хватило, сегодня доделают». Ещё раз выглянул, лицо сквозь маску побелело: «Два танка на нас идут, а за ними автоматчики». Тут раздался голос лейтенанта: «Приготовиться к отражению атаки. Стрелять только по команде». Солдат спрашивает у меня: «Патроны есть?». Вот, говорю, две обоймы. Он выругался, забрал одну и ко второму с тем же вопросом. А тот дрожащими губами мямлит, что потерял в лесу на привале. Солдат аж взвыл от ярости, сунул ему мою обойму и приказал приладить винтовки в щели между трупами и ждать команды. Выглянул и я наружу и сначала ничего, кроме травы и леса, не увидел. Осмелев, приподнял макушку чуть-чуть выше и сразу же присел, потому что дула обоих танков были направлены точно на меня. «Не дрейфь, шибздик», - смеётся солдат, – «больше одного раза не помрёшь». Успокоенный таким утешением, я снова высунулся и тогда разглядел тёмно-зелёные фигурки немцев, стреляющих от живота прерывистыми огненными струями. Только потом я увидел их страшные автоматы, из которых можно убить 100 раз прежде, чем выстрелишь из винтовки. Ты куришь?
- Нет.
- Я – тоже, но сейчас бы закурил, - Ангел ещё глубже втиснулся в шинель, подобрав под себя и под полы ноги в сапогах, и Владимиру он показался немцем, затерянным в темноте русских бескрайних степей и лесов. – Тут и лейтенант опять закричал: «По фашистской сволочи – огонь!», и застучали вразнобой наши винтовки, - продолжил шибздик вспоминать начало своей войны, свернувшее его на неправедный путь измены. Танки приостановились, поводили хоботами, вынюхивая, а потом ударили по нашим выстрелам. Перед окопом взметнулся столб огня, дыма, земли, и мы разом присели, прикрыв головы руками и бросив винтовки, а сверху нас накрыл свалившийся труп с ощеренным раззявленным ртом с жёлтыми зубами и белым распухшим языком. «Ложи Ивана на место!» - орёт солдат, хватая труп за плечи. Вчетвером в тесноте и панике еле вытолкали его на место. «Стреляй, мать вашу так!» - опять орёт солдат, подскакивает к соседу, пулявшему с корточек в небо, и по морде раз-раз, слева направо и справа налево, пинками поднимает в рост, а тот не хочет, но, всё же, кое-как выпрямился и стал достреливать мою обойму в белый свет. Солдат уже ко мне двигает, а я так хорошо устроился в углу окопа – никакая сила не поднимет. Что-то орёт опять, поднимает пудовый грязный кулачище, я и глаза закрыл, а тут как жахнет. Чувствую, кто-то на меня навалился, на лицо земля посыпалась, я и отключился. Может, я схожу, хватану стаканчик? – робко попросил алоносый Владимира.
