Павел Басинский - Полуденный бес
– Как это может быть? – с интересом спросил Беневоленский, поудобнее устраиваясь в кресле. Он ужасно любил чужие истории.
Старец бросил взгляд на ту комнату, где лежала Настя.
– Мальчики родились одновременно, но от разных отцов.
Беневоленский ахнул и перекрестился.
– Не удивляйтесь, – сказал отец Тихон. – На Соловках один врач, светило по этой части, объяснил мне, что такие случаи бывают – один на миллион. Да, женщина может родить одновременно двоих детей от разных отцов. А теперь вообразите себе ее состояние! Не говоря уже о ее законном супруге…
– Как это интересно! – прошептал Беневоленский, но тут же поправился: – Я хочу сказать: как это ужасно! Но как вы об этом узнали?
– Мне рассказал сам Родион Вирский-старший.
– Но как он стал Вирским, если его законным отцом был Недошивин?
– После революции Недошивин решительно отказался бежать за границу. Разумеется, его арестовали. У большевиков был к нему особый интерес. Он ведь был сенатором по геральдической части. Коммунисты хотели с его помощью провести ревизию царских орденов и ценных бумаг, чтобы как можно выгодней продать это за границу. Недошивин не стал с ними сотрудничать и погиб в ЧК. Один из его сыновей, Родион, будучи уже юношей, отрекся от отца и взял себе фамилию отца приемного.
– Нехорошо! – вздохнул Беневоленский.
– Да, мало хорошего… Это ведь только говорилось тогда, что сын за отца не отвечает. На самом деле отвечали, да еще как! И вот представьте состояние сироты, которому внушили, что его отец враг трудового народа. Тогда многие отказывались от своих отцов, придумывали себе мифических родителей. Но с Родионом был другой случай…
Его усыновил Иван Родионович Вирский, популярный до революции спирит-гастролер. Когда-то его принимали в лучших аристократических салонах. Он любил путешествовать по России, везде находя своих поклонников. Ходили слухи, что он имел сношения с дьяволом и с этим связаны загадочные преступления. Будто даже знаменитое «мультанское дело» было его провокацией.
– Помню! – вскричал Беневоленский. – Удмурты-язычники, которых обвинили в ритуальном убийстве нищего. Их защищал сам Короленко.
– И кассационный суд оправдал их. Но факт убийства нищего Матюшина был налицо. Просто все было подстроено так, что возникло подозрение на удмуртов. Между тем Вирский как раз в это время посещал село Старый Мультан. Его видел там местный православный священник и донес об этом по начальству.
– Понимаю. – Беневоленский поджал губы.
– Впрочем, это были только слухи. Полиции не удалось схватить Вирского за руку. Перед революцией он куда-то пропал. Затем объявился в СССР и странным образом возвысился. Стал директором закрытого института по изучению возможностей человека. Опять же по слухам, в этом институте ставились опыты над живыми людьми. О результатах докладывалось в ГПУ, по ведомству которого числился этот институт.
Вирский нашел своего приемыша в лагере для беспризорников. Он регулярно наведывался туда и отбирал себе самых здоровых мальчишек и самых красивых девочек. Родион Недошивин там находился вместе со своим братом Платоном, но Вирский забрал к себе его одного, хотя даже лагерное начальство протестовало и говорило ему, что двойняшек разлучать бесчеловечно.
Я встретился с Родионом Недошивиным, который стал теперь Родионом Вирским, уже в тридцатые годы в лагере имени террориста Каляева под Москвой. Лагерь находился в Гефсиманском скиту близ Троице-Сергиевой лавры. Туда перед двадцатилетием революции вывозили разнообразный человеческий «мусор»: воров, попрошаек, инвалидов, юродивых… В числе коих оказался и я, грешный.
К тому времени Родион уже был взрослым молодым человеком и сделал неплохую карьеру. Талантливый художник и фотограф, он был одним из первых советских аристократов. Он не стыдился жить на широкую ногу, когда народ умирал с голоду.
Он приехал на служебном автомобиле с редактором одного советского журнала, чтобы сделать фоторепортаж о «перековке человеческого материала». В нашем лагере было много любопытных лиц! Например, среди нас жил нищий, как две капли воды похожий на Карла Маркса. Еще там работала женщина… Это был не человек в физическом смысле слова. Некое поразительное существо без рук и без ног. Но я не оговорился, она именно работала за токарным станком и давала самые высокие показатели! Ей помогало в этом другое существо, очень красивый и здоровый парень, но… полный идиот. Он нежно любил свою напарницу и слушался ее беспрекословно. Она ему говорила, какую деталь куда вставить, какой винт повернуть, когда нажимать кнопку станка. Какая трогательная была эта пара! Только глядя на них, я, монах, понял, какой может быть истинная любовь между мужчиной и женщиной. Да-да – настоящая семейная любовь!
– Я это очень понимаю, – тихо сказал Меркурий Афанасьевич.
– Родион Вирский сразу выделил меня из толпы. У него, как и у его приемного отца, было редкое чутье на людей мистического склада. Но в первое знакомство я этого, конечно, не знал. Перед Вирским в моем лице предстал обыкновенный дурачок. Когда он подошел ко мне и спросил мое имя, я плюнул в него и назвал его непотребным словом. Охрана хотела меня избить, но он решительно остановил их.
«Этот человек нужен мне, – сказал он, пристально рассматривая меня. – Это типаж для моей новой картины».
«С каких пор ты рисуешь идиотов, Родион?» – спросил его редактор журнала.
«Это не идиот, а юродивый, – возразил Вирский. – Я сейчас как раз работаю над большим полотном под названием “Уходящая Русь”. В ней я собираюсь заголить и высечь старую поповскую Московию».
«Государственный заказ?» – со значением спросил редактор.
«Разумеется», – со значением отвечал Вирский.
«Но я слышал, что-то подобное пишет Павел Корин…»
Лицо Вирского передернулось от ненависти. Потом мне довелось увидеть коринское полотно «Русь уходящая». Я был потрясен! С каким трагическим достоинством он изобразил наш исход ! Вирский свою картину не закончил. Что-то все время мешало ему, и это приводило его в бешенство. Бывали дни, когда он в неистовстве рвал зарисовки и кромсал ножом загрунтованные холсты.
Меня конвоировали из Сергиева на дачу Вирского в Болшеве. О лучшем месте я не смел и мечтать! В моем распоряжении оказалась прекрасная библиотека. Там было много религиозной литературы на всех европейских языках. Впрочем, в то время я интересовался светской литературой, зачитывался Прустом. Я гулял по живописным местам Подмосковья. Только в Москве появляться я не имел права.
Но за это я должен был не просто позировать, но и беседовать с хозяином дома. Впрочем, обязанность эта оказалась настолько приятной, что вскоре я сам с нетерпением ждал его возвращения со службы. Целыми часами мы разбирали дореволюционные альбомы и книги. Он увлекался учениями отцов церкви, оценивая их по линии красоты. «Лествица» Иоанна Лествичника поражала его стройностью организации духовного пространства. О такой архитектурной постройке, говорил он, любой архитектор может только мечтать! Еще он говорил, что после красоты православного богослужения всякая иная красота кажется ему пошлой. В любой религии его интересовала ее тайная, эзотерическая сторона. И это льстило мне, потому что я был знаток по этой части.
К тому же Вирский был исключительно обаятельный человек. Вскоре я понял, что он имеет надо мной власть. Я тосковал без него, когда он уезжал в командировки. Я просто места себе не находил…
– Он был крещеный? – вдруг спросил Беневоленский.
– Вообразите, его крестил сам Иоанн Кронштадтский! Но это отдельная история. Тем не менее я чувствовал, что во время наших споров не Вирский идет к вере, а я ухожу от нее. Он с энтузиазмом впитывал мои знания. Но он спорил со мной так тонко, что озадачивал меня. Он, несомненно, знал что-то в духовной области, чего не знал я.
– Этого я не понимаю, – старый священник развел руками.
– Однажды мы спорили о евхаристии. Эта тема сильно волновала Вирского. Он говорил, что превращение вина и просфоры в кровь и тело Христа химически невозможно. А я, неразумный, подыгрывал ему, говоря, что всё дело не в вине и просфорах, а в вере. Вера в таинство превращает хлеб и вино в плоть и кровь.
«Следовательно, вся сила церкви держится на вере прихожан?» – спросил он.
«Конечно», – спокойно отвечал я.
«Следовательно, если химически доказать, что хлеб и вино после проскомидии остаются хлебом и вином, таинство распадется, и церковь перестанет быть церковью?»
Я возразил, что настоящая вера не проверяется химическим анализом. Но он не слушал меня. Его взгляд горел демоническим огнем.
«А я предпочитаю думать, что состав вина и хлеба меняется после проскомидии, – вдруг заявил он. – Таинство евхаристии сильно занимает меня! Но не в символическом смысле. Кровь! Великое дело кровь! Мы не знаем ее возможности! Не зря жрецы всех времен и народов тянулись к крови! Идемте, я хочу вам кое-что показать!»
