Эдуард Лимонов - Монета Энди Уорхола (рассказы)
— Какие?
Мать не желала повторять гадости. Я настоял.
— Блядь… Я — блядь! — всхлипнула мать. — Отец говорит, не обращай на сумасшедшую внимания…
— И давно это продолжается?
— Второй месяц…
— Хочешь, я скажу ей пару слов?
Мать не была уверена, что хочет. Я взял инициативу на себя. Этого еще не хватало, чтоб какая-то Выдра обижала мою мать. Сделавшись писателем, с возрастом я перенял привычки интеллигентов и их мягкотелость. В шестнадцать лет я был суров и безжалостен. Я засел в коридоре и выждал, пока Выдра выйдет, неслышно ступая мягкими тапочками. Когда она тенью прошмыгнула мимо меня в коммунальную ванную, я, не давая ей времени закрыться там, вошел вслед за ней.
— Если ты, сука, — сказал я шепотом, чтоб страшнее, приблизив физиономию к ее физиономии, — будешь продолжать третировать мою мать, я тебе кишки на шею намотаю и скажу, что так и было!
— Бандит, убийца… — прошептала она, отворачивая от меня лицо, — не прикасайся ко мне… я закричу…
— Запомни, что я тебе сказал, Выдра. Я свое слово сдержу, ты знаешь…
Если я сам — подросток — не был большим бандитом, я дружил с большими бандюгами в ту пору, и часто можно было видеть меня с ними вечерами у трамвайной остановки, сплевывающего и притопывающего начищенным ботинком… И она, и ее Баба в футляре меня видели издалека, опасливо пробегая мимо. Она знала, что никакая милиция ей против тех людей не поможет. С тех пор Выдра хранила молчание, готовя свои каши.
Может быть, именно потому, что Человек в футляре-Баба произнес считанное количество нравоучительных речей на кухне, я хорошо запомнил его ханжеские интонации и этот его голос энтузиаста кипяченой воды, противника половых отношений. Голос кастрата, возмущенного тем, что все другие люди вокруг не кастраты.
У высадившегося в Вене по пути в Цюрих был такой голос. Неприятный, сварливый, бестабачно-безалкогольно-бессексуальный. Визгливый. Только он выступал не против половых отношений, но против Истории. Он хотел запретить прошлое: полсотни лет советской власти, Гражданскую войну, революцию и даже Первую мировую войну. Он хотел, чтобы в стерильном мире ходили такие, как он, оберегая лысую голову зонтиками. Непонятно по какой причине он присвоил себе русский народ, не имея с ним ничего общего. Любой народ не любит «Баб», таких, как он, никогда не любил, безалкогольных, в футляре, которые спят «валетом». А уж русский-то тем паче не любит. Народ любит, чтоб герой был похож на него, на народ, чтоб у него вместе с яркой храброй доблестью была пара ярких слабостей — пороков. Хорошо бы, чтоб он поддавал время от времени — народный герой. Народу нравятся добрые бандиты-выпивохи и лихие злодеи-бабники. Стенька Разин, спьяну швырнувший княжну в Волгу, Есенин ему нравится, распоровший свою жизнь, как подушку, к чертовой матери, женатый на американке Айседоре! Да, яркий злодей народу мил, а не засушенный праведник! Я уверен в этом, я готов отстоять свою точку зрения против сводного батальона диссидентов и ревизионистов. Один! Даже сам тип учителя противоположен герою русского народа.
Так вот, сидя тогда еще в Москве, в окружении друзей, они им восхищались, потому что считали его «своим», плюс могучая мода уже приподняла его на гребне волны, я воскликнул:
— Какой неприятный голос! Очевидно, он очень неприятный тип. Готов забить на бутылку, что он не пьет ничего, кроме кипяченой воды, и спит с женой «валетом»!
Так как они не были знакомы с Бабой-Человеком в футляре и Выдрой, то они меня не поняли. Они стали хохотать. Но они смеялись не над ним, нелепым, но над моей — пьяного поэта — шуткой по поводу спанья «валетом». Мне не удалось посадить даже крошечного пятна на репутацию властителя их дум.
В 1975-м, я жил уже в Нью-Йорке, он прилетел в Америку из Цюриха. Первый раз. Его кудлатая и бородатая физиономия появилась на всех каналах теле. Его поясная фотография, он во френче а-ля Керенский, полувоенном (стиль всех мегало-маньяков), узурпировала все первые страницы нью-йоркских газет, от «Дэйли Ньюс» до эмигрантского «Русского Дела». Он приземлился, остановился, сгрузился в отеле «Американа» на 6-й авеню, или, как она иначе называется, авекю оф Америка. Сам он выбрал все эти Америки ради символизма или ему выбрали?
Мы решили сходить посмотреть на отель. И может быть, нам удастся увидеть нашего духовного лидера, сказать ему о чем-нибудь. Может быть, сказать ему, что Америка «Американы» это Америка для избранных. Напомнить ему, что жизнь в дорогих отелях всегда прекрасна, вне зависимости от страны и политического строя, чтоб он не воображал, что простого эмигранта принимают как его — всемирно известного бородача, помело русской литературы?.. Я не уверен, что именно это мы собирались ему сказать. Мы — это Алька Львовский, Ян Злобин и я. Компания друзей и единомышленников. Из троих только Львовский имел работу. Мы со Злобиным искали «job» — утром ездили в «senior citizens home» — старческий дом на Лонг-Айленде, в некрасивое место, называемое почему-то по-французски «Бель вю». Мы позвонили им по объявлению, им оказались нужны именно двое для того, чтобы «taking care of», переводя на русский — «взять заботу» о стариках. Почему-то они обрадовались нашему плохому английскому и сказали, чтоб мы обязательно приезжали. Мы поехали. Час двадцать пять минут туда, час тридцать обратно и двадцать пять ужасных минут там, в «хоум».
Если у вас есть желание сразу постичь американскую цивилизацию — быстрейший способ для этого взглянуть на ее отходы, посетите не «Эмпайр», но «senior citizens home». С конвейера труда и бессмысленного производства сваливаются в специальные дома использованные работой животные. Погано там. И не старостью погано, ибо как ни верти — старость явление неприятное, некрасивое, но нормальное. Этот home предстал нам как концентрационный лагерь для стариков. В Манхэттан мы ехали удрученные и задумчивые.
— Этот home более ужасное изобретение, если вдуматься, чем Освенцим, — сказал мне Злобин где-то в районе станции Квинс-Плаза. — Кто же придумал, какой садист, собирать старых людей вместе? Глядя друг на друга, им становится еще тошнее, а глядя на чужие уродства старости, каждый из них стареет и сходит с ума еще быстрее. Их бы надо расселить среди населения, среди внуков и правнуков. Чтобы они на молодых глядели, вместе со всеми участвовали. Тогда бы им веселее было…
— Да, — сказал я. — В нормальной, досовременной жизни так всегда и было. Но американцы не хотят своих стариков. Они сдают их в homes. Старики сидят в концентрационных бараках под надзором и ждут смерти.
Мы оба решили, что работать в home не станем. Мы сошлись на том, что лучше «воровать, грабить и убивать» (формула из индийского фильма «Бродяга» — впечатлявшего нас с Яном в детстве, его в Минске, меня в Харькове). До этих удовольствий нам, нужно сказать, было совсем рукой подать. Мне, во всяком случае. То есть до ограблений. Моисей Бородатых — редактор и владелец газеты «Русское Дело», где я проработал две недели, замещая уходившего в отпуск корректора, сказал, что сейчас у него нет для меня работы, но скоро он найдет для меня место. «Скоро», увы, продолжалось уже второй месяц и не собиралось закончиться. Костюм на мне был еще советский, волосы у меня были длинные и мысли невеселые. Не то чтобы я был подавлен жизнью, у меня не тот темперамент, но мне все больше не нравилась страна, куда я попал, я находил ее не то чтобы отрицательной, но бессмысленной.
Мы прошли с Бродвея по 56-й к двери «Русского Дела» и стали ждать Львовского. Злобин все не мог успокоиться, увиденные им перемазанные кашей и дерьмом старики волновали его.
— Ты отдаешь себе отчет, что этот хоум, где мы были, считается привилегированным, стоит денег, он на берегу океана расположен. И такая вонь, и такая жуть — хуже советских сумасшедших домов. А уж поверь, я знаю, о чем говорю…
Солнце заливало за спиной Злобина старый барак «Русского Дела». Ярко-сизые, и черные, и алюминиевые, если поднять голову, небоскребы 57-й улицы свежо вздымались над Яном. День был красивый. Сочное, ярко-синее небо, ветер.
— Если б наши дела были как этот день, а, Ян?
— Ты меня ни хуя не слушаешь…
Вышел Львовский. Руки в карманах брюк. Затемненные очки, улыбочка, усики.
— Извините, джентльмены. Блядский Ванштэйн приебался: закончи ему колонку, газета простаивает. Никакого уважения к перерыву рабочего человека… Похоже на то, Эдуард Вениаминович, что вскоре произойдет шахматная рокировка… Моисей Яковлевич о вас спрашивали, как, мол, господин поживают?
Львовский с удовольствием и часто употреблял шахматную терминологию. Он играл в шахматы на Бродвее на деньги. Хорошо играл. Выигрывал.
— Рокировка?
— Ну да. Ходят слухи, что замредактора давно болен раком. Он последует в могилу, господин Милеруд-Ильин на его замредакторское место, а вы — на корректорский стул… Двинулись, джентльмены?
