Эдуард Лимонов - Моя политическая биография
И всё-таки людей ещё выходило на улицы много. Больше всех могли вывести профсоюзы. Однажды они собрали на Васильевском спуске до 70 тысяч человек. И не знали, что с ними делать. Вечером несколько сотен «национал-большевиков, — как сообщил тележурналист Лобков, — камнями и бутылками атаковали милицию».
Летом 1996-го (если не летом, то весной — точно) я уговорил Д.Жвания взять на себя тяжкий труд руководства национал-большевистской организацией в Питере. Случилось это после получения мной нескольких тревожных сигналов от национал-большевиков Петербурга, своего рода SOS, пущенных ими ко мне. У них не было руководителя, и здоровые силы партии просто вымирали, а больные разлагались. Я вызвал Жвания в Москву, он приехал в кожаной куртке, длинноволосый, волосы длинные и прямые, — похожий на перса и на образ латиноамериканского революционера, каких показывают в добротных фильмах. Ему было 27 лет, и он отлично разбирался в теоретических и практических вопросах революции. Он работал с нами давно, но в партию вступать медлил, предпочитая сохранять свою «Рабочую борьбу» и даже выпускать листок. Я сказал ему: «Дима, у меня мало людей с вашим опытом и вашим уровнем революционного развития. Вы знаете, что перспективы вашей «Рабочей борьбы» равны кулю, потому фактически вы — член партии и работаете на нас. Вы знаете обстановку в Питерской организации. Она нездоровая. Ветераны партии рассказывают малолеткам об избирательной кампании Дугина и умершей легенде Курёхине и пьют водку, приходят новые люди, смотрят на это безобразие и долго не задерживаются. У меня, кроме вас, никого нет. Вы должны поднять организацию. Возьмите её хотя бы ненадолго, пока не отыщется лидер».
Он позволил себя уговорить. Ему хотелось поработать в большой организации. К нам в Питере шли сотни людей, к сожалению, мы не смогли их всех должным образом принять, обеспечить партийной работой, выслушать, понять, такого тонкого механизма в партии не было предусмотрено… Ловили и оставляли часть людей, остальные уходили. Ячейки нашей сети были слишком широкие. Я бесконечно жалею о тех многих тысячах молодых людей, которых не удалось привлечь к работе в партии по всей России. Меня просто гложет обида и раскаянье. Столько отличных ребят и девушек не поняли нас, и мы их не поняли…
Жвания уехал в Питер и оттуда стали приходить энергичные новости. Первое, что он сделал, — выгнал из партии весь гнилой элемент. Я не говорил ему, чтобы он выгонял из партии, сам я всегда сгребал людей и слеплял вместе, в этом была моя задача — сгребать людей. Но гангренозных, конечно, нужно было отрезать. Были недовольные, и даже «ветеран» Маша Забродина пожаловалась мне картаво по телефону: «У нас тут Жвания чистку устроил. Старых партийцев вышибает». Однако пошли впоследствии и хорошие новости: упав вначале, потом численность увеличилась, отлично провели митинги. К декабрю в Питере случился кризис. Я поехал разбираться. Оказалось, на лидерство претендует молодой рабочий парень Андрей Гребнев. И его поддерживает часть организации. Дело зашло далеко…
Я приехал и созвал общее собрание. На собрании я говорил три часа. Среди прочего я сообщил, что не имею личных предпочтений в данном случае. Что мне важнее здоровье питерской региональной организации, её процветание, её успех, её рост. А кто сделает организацию успешной: Жвания или Гребнев — сути дела не меняет. Ясно, что у Дмитрия Жвании есть опыт, а Гребнев имеет поддержку части организации НБП и пользуется поддержкой молодёжи в том районе Питера, где проживает, и эта значительная поддержка может быть полезна партии. Каждые 15 минут они пытались сцепиться в словесной потасовке, но, слава Богу, я пользовался у обоих достаточным авторитетом, чтобы останавливать их каждый раз. Я предложил им в конце концов прекратить восхвалять свои достоинства и обратиться к делу. Конкретно — провести большую акцию, решительную и оригинальную, в которой могут отличиться и люди Гребнева и люди Жвании. В ходе собрания было выдвинуто предложение мирной акции на крейсере «Аврора». Предложение настолько захватило всех, что мы тотчас отправились на разведку на крейсер. Хотя был выходной день, помню, что, спекулируя моим именем, ребята добились того, что к нам вышел контрадмирал и сам, бросив какое-то совещание в своём кубрике, провёл экскурсию национал-большевиков по крейсеру. Когда в мае 97 года питерские национал-большевики захватили крейсер, тогда контр-адмирал недобрыми словами поминал моё имя журналистам.
Кое-как примирив питерских лидеров, я уехал в Москву. На самом деле лучшим выходом было бы назвать руководителем питерской регионалки третье лицо, но такового не существовало. Я даже несколько дней носился с идеей сделать лидером нацболов Машу Забродину, но мне сообщили, что она неравнодушна к наркотикам.
Уже в середине 1997 года восторжествовал Гребнев. Он и стал лидером организации НБП в Санкт-Петербурге и около двух лет был нашим лучшим региональным руководителем. Тыквоголовый, энергичный уличный пацан, сын татарской учительницы и вполне респектабельного папы (отец жил отдельно от семьи), младший брат Серёги, или «Сида», также нацбола, Гребнев придал организации стиль бури и натиска. Для начала пацаны разделали весь город, разрисовали его политическими лозунгами. Своим питерским штурмовикам Гребнев приобрёл где-то серые френчи с карманами, получилось нечто вроде формы. Каждое шествие тщательно прорабатывалось и потому выглядело ярким. Не жалели материи на флаги, шли под барабанный бой, топали тяжёлыми ботинками и вызывали в тихом Питере ажиотаж. Их даже использовали в рекламном щите для рекламы солнцезащитных очков. Огроменный щит висел на Невском проспекте, он представлял собой отличный фотоснимок Национал-большевистской партии, с флагами и лозунгами марширующей по улице, а чуть впереди идёт модный молодой человек, надевает на нос очки и фраза: мол, когда вы идёте по Невскому проспекту в колонне друзей, чёрные очки предохраняют ваши глаза. За точность воспроизведения текста поручиться не могу, что-то вроде этого. Рекламный щит этот вызвал скандал, говорят, вмешался даже губернатор Яковлев. В конце концов щит сожгли. Кто? Бог весть. Нацболам Питера этот многометровый щит нравился.
Согласно отданному мной приказу регионалки НБП стали союзничать с «Трудовой Россией». В Питере анпиловцев представлял депутат Законодательного Собрания Леонов. Гребнев стал работать с ним. У депутата были депутатские возможности и даже номер в гостинице «Октябрьская», но у депутата не было людей — личного состава. У НБП был личный состав, но не было никаких возможностей, потому Гребнев и Леонов сработались.
В конце февраля в компании Тараса Рабко я совершил поездку в Нижегородскую область и город Екатеринбург. С единственной целью проинспектировать местные партийные организации. Владислав Аксёнов, большой мужик, по профессии филолог — тогдашний руководитель организации в Нижнем — мне понравился. Честный провинциальный интеллигент, с психологией старого русского он, однако, и с первого, и со второго, и с третьего взглядов был совершенно непригоден для работы руководителем Национал-большевистской партии в регионе. Он разрывался между двух семей: старой (взрослая дочь) и новой (крупная женщина Мария жила в деревянном доме в забытой Богом деревеньке, где я переночевал по воле Аксёнова одну ночь, и ушёл вместе с ним рано, в день своего рождения 22 февраля 1997 года, по синему снегу на электричку, чтобы уехать в Нижний, а там, пересев в «Волгу», мчаться тотчас в Арзамас). Рассеянный, растрёпанный, лирически настроенный филолог Владислав Борисович Аксёнов был милейшим человеком, но организации мы так и не увидели. Увидели горстку людей вокруг Аксёнова. Потому, когда позднее молодёжь нижегородского отделения подняла против него бунт, мне пришлось, наступая себе на сердце, этот бунт поддержать. Ребята убрали Аксёнова и сейчас нижегородская организация — одна из самых яростных. Дмитрий Елькин получил условный приговор в Нижнем за нападение на штаб СПС. Илья Шамазов — сломал, прыгая из поезда, бедро, был арестован латвийской полицией и отсидел в тюрьме города Даугавпилса семь месяцев. Это только два примера.
В Екатеринбурге, в квартире генеральской дочки, мы поссорились с Тарасом Рабко. Вообще-то к моменту этой поездки Тарас уже далеко отошёл от партии, и я удивляюсь из сегодняшнего дня, из тюрьмы, зачем я его взял тогда с собой. Возможно, для того, чтобы поговорить в поездке, устроить разборку. Он был мой «ученик», и я, честно говоря, переживал по поводу его ухода. Я видел, что, хотя формально, он не сказал «ухожу из партии», но фактически он перестал делать для нас те малые юридические надобности, которые делал до сих пор, сбросил всё на молодого Андрея Фёдорова.
Я написал — «он был мой ученик». Да, как Карагодин был учеником Дугина. Своего последнего ученика Карагодина Александр Гельевич изгнал в 1996 году. С огромным скандалом. И по-своему, по-дугиновски, пережил этот разрыв. «Эдуард, может быть, что-то с нами не то, что-то мы им внушаем не то, почему Андрей из тоненького блондина с ангельской физиономией, желавшего познать истину, превратился в циничное, разбухшее от пива существо?» — сказал мне однажды Мэрлин. Меня он присовокупил, чтобы я разделил с ним вину и даже упомянул Тараса, но Тарас для него всегда был враждебным существом. В отличие от Дугина, я знаю, что Тарас Рабко был моим учеником, но я так же был его учеником, Тараса. Я приехал в страну, которую забыл, и Тарас был моим учителем в этой забытой России. Он показывал мне Россию, объяснял её, он представлял для меня Россию. Он первое время был для меня народ России — его друзья в Твери, его родители в Кимрах — были для меня народ России. И в нашу четвёрку отцов-основателей Тарас внёс свою четвёртую часть — он внёс молодёжь России и её народ. Он их олицетворял. И вот в Екатеринбурге мы, пользуясь незначительным предлогом (всего-то я накричал на него, что он уже час сорок минут разговаривает по телефону с обожаемым объектом, графиней Толстой-младшей, в Питере), хлестали друг друга по чувствам. Я не очень его обижал — мог бы больше. Мог бы сказать, что он струсил. Что, проверив себя, понял, что не храбрец. Но почему он этого не скажет: «Почему ты не скажешь, Тарас, что ты боишься идти по пути партии и потому от страха уходишь?» Он обвинил меня только в том, что я после выборов 93 года сразу уехал из Твери. Боже, но он сам делал всё, чтобы у нас не было партийной организации в Твери, он боялся, он ведь учился там — он делал всё, чтобы в Тверь не попала наша газета. Он ведь был её учредителем, там стояла его фамилия. Буря его чувств вылилась тогда в ночной побег Тараса из квартиры. Под утро он вернулся, мы выпили множество пива и уехали на вокзал. В поезде из 26 часов он проспал 22 часа. И сказал едва ли десяток слов.
