Алиби - Асиман Андре
«Могу я представить себя ребенком, который бежит вниз по ступеням, торопясь с друзьями в кино?»
«Могу я представить себе, как прошу в булочной на углу прислать мне завтра утром свежего хлеба?»
«Могу я расслышать перестук тарелок — накрывают на стол, за который вся моя семья надолго усядется обедать?»
Однако за вопросом «Могу я себе представить, что я здесь живу?» таится другой, куда сильнее растравляющий душу: «А может, я здесь уже жил?».
Мне нравится обыгрывать два этих вопроса, потому что, только задавая их и им подобные, я и «навожу мосты» между собой и окружающим миром.
Именно такими окольными путями, в свете надежды восстановить отложенное в памяти прошлое в воображаемом будущем я ближе всего подхожу к тому, что принято называть «зоной комфорта», — к этакому импровизированному дому, подложному дому. Грамматики называют такое сочетание прошедшего и будущего времени незавершенным условным наклонением, которое также зовут сослагательным. Я, если подумать, и есть такой сослагательный турист. Я путешествую не для того, чтобы что-то увидеть; я выискиваю нереальное время в нереальных городах. Только обретя вожделенный, возможный, взыскуемый дом, я начинаю испытывать радость, которую другие ощущают, уехав куда-то. Это такая вынесенная вовне, контринтуитивная радость, радость опосредованная — заместительная искусственная радость обретения в одном месте вещей, утраченных в другом.
При этом, если копнуть чуть глубже, выяснится, что радость эта отнюдь не воображаемая. Эта радость настолько реальная и проникновенная, что она способна вызвать самые неожиданные чувства: страх соблазниться этим новым местом, которое мне решительно безразлично, или — и это еще проникновеннее — страх упустить место, куда я прилетел без энтузиазма, без желания, без любопытства, а потом в самый последний момент вдруг оказалось, что я хочу забрать его с собой. И лично у меня не уходит много времени на то, чтобы подобрать единственное правильное слово для этих страхов: любовь — ведь именно любовь всегда застает нас врасплох, не делая различия между изгнанниками, туристами и кочевниками. В удушливо знойный день мы таскаемся по затрапезному городку и, с безразличием измышляя маршрут возможного возвращения сюда в грядущие годы, вдруг понимаем, как всегда зыбко, что ведь это любовь, не так ли? Именно любовь мы увозим с собой, когда нам кажется, что мы не увозим ничего, и некоторым из нас дано обретать то, что для нас является реальным, только сложными окольными путями, тогда как другим оно само бросается прямо в глаза.
Часы в Риме
И сегодня тоже я долго рассматривал ножичек у себя на письменном столе. Несколько месяцев тому назад я приобрел его на Кампо-де-Фьори, а сразу после этого купил булочек и зашагал по виа Делла Корда, чтобы отыскать тихий уголок на Пьяцца-Фарнезе: там я уселся на каменный бордюр и соорудил себе бутерброд с прошутто и бель-паэзе. По дороге к палаццо Фарнезе я отыскал уличный фонтанчик, сполоснул гроздь винограда-мускателя, которую приобрел у fruttivendolo[11]. Я уже наклонился вперед, чтобы вымыть новенький ножик, а заодно еще и сбрызнуть лицо, и тут мне вдруг пришло в голову, что, возможно, из всех проведенных в Риме дней мне захочется крепче всего запомнить именно этот и что на этом дешевом ножике — который я поначалу собирался выбросить, использовав, но теперь решил забрать с собой — записана часть того теплого уютного ощущения, которое обволакивает полуденный Рим в погожие летние дни — а они здесь почти все такие. Все это нахлынуло на меня в обличье слова, единственного слова, но самого подходящего, потому что оно вобрало в себе погоду, город и настроение этого самого погожего дня в июне и, соответственно, в целом году: умиротворенность. Итальянцы используют это слово — sereno — для описания погоды, неба, моря, человека. Означает оно «спокойный, чистый, ясный, безоблачный».
Именно это чувство мне и нравится испытывать в Риме, именно таким предстает город в моем ощущении, когда томные охристые стены сияют под полуденным солнцем. Когда переполненные старые фонтаны так и подзывают погрузить в них руки, ополоснуть лицо и отдохнуть немного, прежде чем шагать дальше по все сужающимся петлистым проулкам возле Кампо-Марцио в centro storico (историческом центре) Рима.
Этому лабиринту старинных улочек уже много веков, и кровавые перепалки, вендетты и убийства были здесь в эпоху Возрождения зрелищем столь же обычным, как и художники, фигляры и прочие пустозвоны, населявшие эти улицы. Сегодня переулочки с их покосившимися зданиями, которые привычно приваливаются друг к другу, будто сиамские близнецы, источают запах сланца, глины и старого отсыревшего известняка; из мастерских ремесленников пахнет древесным клеем и смолой — приметы вневременного существования ручного труда в этом районе. Помимо этого, улицы после полудня будто бы вымирают. Если не считать колоколов, время от времени — молотка, жужжания токарного станка или воя электропилы, который тут же стихает, на Виколо-дель-Польвероне или Пьяцца-делла-Кверчия вы не услышите ничего, кроме периодического перезвона тарелок сразу во многих домах — это значит, что скоро во всей Италии сядут обедать.
Еще несколько шагов по Ларго-делла-Моретта, и до вас внезапно долетает прохладный запах жареного кофе, исходящий из сокрытых святилищ на вашем пути. Каждое из этих пристанищ — а все это крошечные паломнические стоянки или многочисленные храмы, в которые беглецы, от Челлини до Анжелотти из «Тоски», устремлялись в поисках убежища, — обладает собственной древней легендой. Кафе Розати, Кафе Канова, Кафе Греко, Кафе Сант-Юстачио, Антико Кафе делла Паче — маленькие оазисы, где ослепляющий свет и темные интерьеры сочетаются безупречно, как сочетаются горячий кофе и лимонный лед: так одни лишь жители Средиземноморья выискивают тень и пережидают зной, который так любят.
Есть нечто колдовское в этих летних часах: они так же вынесены за пределы времени, как и крошечные ритуалы, которые мы изобретаем вокруг них каждый день. Мой выглядит так. Пройтись по знойной улице и внезапно открыть для себя заново малоизвестный райончик Виколо-Монтевекьо, где перед тобой внезапно распускается огромный бежевый ombrellone[12], сулящий еду и вино. Израсходовать даром еще одну бутылочку газированной воды — смыть с рук неминуемую липкость после перекуса на ходу. Разуться у Фонтана-делле-Тартаруге на Пьяцца-Маттеи, пустой площади, нежащейся в охристой красе примыкающих к ней зданий, а когда никто не смотрит, поболтать ногами в бассейне, настолько безмятежном и прозрачном, что с ним не сравнится даже самый тихий пляж в самый тихий день.
Умение здесь заблудиться — приятное чувство, что ты по-прежнему не в состоянии отыскать дорогу в этом переплетении проулков, — совсем не хочется утратить, потому что оно означает: твои отношения с этим местом все еще очень юны. Достичь этого просто — пренебречь картами. Да на них и так нет всех подробностей Рима эпохи Возрождения, они лишь стоят преградой между тобой и городом. Броди как хочешь. Преднамеренная путаница и незначительное недоумение — лучшие путеводители. Нужно, чтобы Рим проплывал перед взором. Скользишь по течению, следуешь его изгибам, а потом внезапно причаливаешь, сам не поняв, как это вышло, у Пьяцца-Навона, или Кампо-де-Фьори, Сант-Андреа-делла-Валле, Пантеона, Пьяцца-ди-Спанья или Пьяцца-дель-Пополо с ее изумительным tricorno[13], расходящимся в трех направлениях: виа дель Бабуино, виа дель Корсо и виа ди Рипетта. «Это, что ли, действительно фонтан Треви?» — гадаешь ты, немало восхищенный собственным внутренним компасом, который с самого начала знал, куда ты направляешься, и который задним числом делает тебя своего рода совладельцем этой пьяццы, — так вот некий вельможа может считать, что он один имеет право взять в жены некую дебютантку лишь потому, что первым приметил ее при дворе. То, как именно мы открываем красоту, для нее не случайно; оно ее предопределяет. Если случай приводит нас к вещи, которую мы боготворим, это очень многое сообщает и о ней, и о нас. Мне не просто хочется увидеть фонтан Черепах, мне хочется случайно на него натолкнуться.
