Владимир Орлов - Земля имеет форму чемодана
«Нинон…» — прошептал Куропёлкин.
— Ну и как, Женечка, — спросила Нина Аркадьевна, — то есть, извини, Евгений Макарович, брал ли Алексей Александрович Каренин взятки или не брал?
— Не брал! — сминая свою растерянность, непоколебимо, отважным Джордано, произнёс Куропёлкин. — Не брал! Однако в помощь моему убеждению мне так и не доставили роман Толстого.
— То есть как? — удивилась Звонкова. — А что же вам доставили сегодня?
— Стихи молодых нулевого десятилетия, — сказал Куропёлкин. — И без всяких объяснений — два тома «Библиотеки античной литературы». Овидия и Апулея.
— Кого? — резко спросила Звонкова.
— Овидия и «Золотой осёл» Апулея.
И Куропёлкин почувствовал, что Нина Аркадьевна и представления не имеет о том, кто такие Овидий и Апулей. (Впрочем, он-то чем просвещённей деловой дамы?)
— Безобразие! — воскликнула Звонкова. — Завтра же разберусь и накажу! Какие ещё Овидий и Апулей! Вредители! Всё. Я устала. Слишком много удовольствий и впечатлений в последние дни. Девушки, готовьте меня ко сну!
Куропёлкину был повод обрадоваться в надежде, что утомлённая Нина Аркадьевна рухнет сейчас в сон и позволит ему, Куропёлкину, закончить день живым и практически здоровым.
Но рухнуть в сон ей предстояло лишь после необходимых, чуть ли не обрядовых процедур с участием умелых рук камеристок. Сразу было сброшено кимоно от Кензо, и Нина Аркадьевна опять оказалась перед заинтересованными очами Куропёлкина обнажённой. Стыдно ему было упрятывать на этот раз голову под одеяло, и он был вынужден на госпожу Звонкову глазеть. Прежние свои оценки наготы совершенной женщины («Сволочь!», «Шлюха!», «Ведьма!»), естественно, приходили на ум, однако сегодня он не способен был употребить их даже в мыслях. Но явившееся ему в голову выражение «музейная красота» сейчас же, слава Богу, приподняло Нину Аркадьевну на пьедестал в Греческом зале и образовало непреодолимую дистанцию между Куропёлкиным и мраморами госпожи хозяйки.
У Куропёлкина было время кое о чём поразмышлять. Скажем, о том, почему он вдруг стал Женечкой и удостоился ласковых (для него и эротических) прикосновений, а через минуты он же был возвращён в уважаемые Евгении Макаровичи? Но размышлять о чём-либо он не был сейчас способен. Он глядел на Нину Аркадьевну, а она уже по сюжету процедур стояла спиной к нему… Болтовнёй же своей камеристки отвлекали якобы любимую ими госпожу от исполнения потребностей её утомлённого организма.
Но наконец-то они умолкли, госпожа улеглась в скромном своём алькове и мгновенно уснула.
Сомнений в прочности её сна у Куропёлкина не было, и он подумал: «Ну и ладно. Свободен. Можно и самому придремать. Заслужил…»
Сон Нины Аркадьевны был тихий, непорочно-целомудренный…
«Устала бедняга… Нинон…» — беззвучно умилялся Куропёлкин.
— Эжен, — услышал он деловитое, — так каковы ваши суждения о поэзии молодых нулевого десятилетия?
— Ну… — растерянно пробормотал Куропёлкин. — Всё же я, Нина Аркадьевна, в этом деле (чуть было не произнёс «дундук», однако поднапрягся и не сразу, но отыскал слово, подходящее для знатока Ларошфуко)… я в этом деле профан…
— И это все ваши суждения? — спросила Звонкова, как показалось Куропёлкину, с ехидством разочарования и будто бы с угрозой, этим разочарованием, возможно, вызванной.
Куропёлкину не захотелось огорчать Нину Аркадьевну. И он заговорил. Вывалил скороговоркой соображения И. Акульшиной и теоретика Алексея Б. (этого не упомянул, сам, мол, горазд на понимание явлений), снабдил свою энергично-торопливую речь выражениями (чужими) типа — «нераскупленное поколение», «напряжённость неловкости», «коммерческая несвобода словоизвержения, извините, слововыражения», нёс эту ахинею минут пятнадцать, начиная верить в значимость (или даже справедливость) произносимых им слов.
И выдохся.
Спать хотелось…
— Вы, Евгений Макарович, — спросила Звонкова, — сами-то стихи писали?
Вопрос этот смутил (или напугал?) Куропёлкина. Стыдно было ему выговорить правду. Желание спать пропало. Но и врать Нине Аркадьевне отчего-то сегодня не хотелось.
— Писал, — провинившимся молокососом пробурчал Куропёлкин. — Было такое. Посвящал какие-то идиотские стишки однокласснице в сельской школе. Больше я не грешил. И что же, вам смешны и совершенно бесполезны мои сегодняшние соображения?
— Нет, нет, ни в коем случае! — воскликнула Звонкова. — Очень, очень полезны! А уж ваши изыскания о нераскупленном поколении вышли как бы экономическими и, возможно, подвигнут меня на реально-выгодные дела.
— А не кажутся ли мои мысли однобокими и излишне категоричными? — робко поинтересовался Куропёлкин.
— В однобокости и категоричности, — сказала Звонкова, — часто укрывается своя сила. Мысли ваши потребуются мне завтра в первой половине дня, и прошу вас сейчас же запишите для меня всё, что тут вы произнесли.
— У меня здесь нет ни бумаги, ни ручки, — сиротой прозвучал Куропёлкин.
Кнопкой была вызвана камеристка Вера. За пять минут на её планшете корейских кудесников зачернели буковки литературоведческих и экономических соображений Куропёлкина.
Вера удалилась, а Звонкова будто уже выспалась и желала далее бодрствовать.
73
— А теперь, Женечка, почитайте мне стихи, — попросила Звонкова, — из сборников, вам присланных. Только не увлекайтесь.
— Я, конечно, ходил в кружки самодеятельности, плясал и пел, играл купцов с приклеенными бородами, — принялся оправдываться Куропёлкин, — но чтец-декламатор из меня никакой…
— Ничего, ничего, Женечка, — успокоила его Звонкова. — Не прибедняйтесь. Дикция у вас, как у Евгения Леонова. Все слова внятные.
«Ничего себе похвала!» — подумал Куропёлкин. Но это «Женечка», произнесённое дважды, до того растеплило его горячим сливочным маслом, размазало геркулесовой кашей по фаянсовой тарелке с розовыми цветами, что Куропёлкин не смог не выполнить просьбы Нины Аркадьевны и прочитал четыре произведения из сборников молодых.
74
При чтении четвёртого из них Звонкова заснула.
И всерьез.
Но теперь не мог заснуть подсобный рабочий Куропёлкин. Она назвала его «Женечкой», она ласково погладила его, как ребёнка, по головке.
Нинон…
Что бы это всё значило?
Обольщаться чем-либо Куропёлкин себе не позволял, жизнь — лучший учебник знания, и его многому научила, и теперь радоваться было нечему, ну, Женечка, ну, холеной, с парижскими запахами рукой по головке, и что? Ничего. И не стоило обволакивать себя фантазиями или хуже того — цветастыми, как кимоно от Кензо, видениями надежд. Дамочка вернулась из Парижа и Милана в кураже, восхищённая собой и своими приобретениями, готова была стать несвойственно-щедрой, от этих своих щедрот и одарила его, Куропёлкина, и Женечкой, и поглаживанием волос, хорошо хоть не догадалась ещё потрепать по щеке.
Куропёлкин повернулся на левый бок и закрыл глаза.
Вот бы перевернуть свои мысли… Неизвестно, правда, на какой бок…
А Куропёлкину ещё долго предстояло ворочаться на своей лежанке при свете ночника.
При смене очередной беспокойной позы (перед тем он маялся — и дремота не приходила — на животе, уткнувшись носом в подушку) Куропёлкин обнаружил: одеяло сползло с Нины Аркадьевны в глубину алькова и спина работодательницы решительно открылась для его наблюдений.
Неожиданные, почти забытые шевеления внутри специального белья чуть ли не испугали Куропёлкина. Зачем эти шевеления и почему вдруг? Можно было предположить, что в отсутствие соблюдателя строгостей режима господина Трескучего спецбельё ослабло, его давно не заменяли новыми надёжными комплектами, а лишь перестирывали, вот и перестирали, вызвав повреждение смирительных свойств тканей и лишив их возможности воздействовать на нарушения приличий.
Негоже это, думал Куропёлкин, негоже!
Завтра же заявлю камеристкам, Вере и Соне, чтобы они более не баловались с его спецбельём и не возбуждали в нём свободу желаний.
К нему отнеслись сегодня незаслуженно ласково, доверчиво, и он не мог ответить на эту ласку грубостью или дурным поступком.
Нинон…
75
— Ну что, Евгений Макарович, — спросила горничная Дуняша. — Добыть для вас пива?
— Ну уж нет, Дуняша, — будто бы испугался Куропёлкин, — обойдемся на этот раз…
— Напрасно, — покачала головой Дуняша, — может, более и не будет такого случая…
— Надо понимать это как предупреждение? — спросил Куропёлкин.
— Да что вы, Евгений Макарович! — воскликнула Дуняша. — Не имею полномочий предупреждать кого-то о чём-либо. Так, высказываю тишайшее предчувствие… Не хотите пива, и не надо. Будем кормить вас стейками и шашлыками. Мужику для поддержания сил требуется мясо с кровью. А вам сегодня это особенно необходимо.
