Зэди Смит - Белые зубы
Тогда Самад собрал вокруг себя почти в лежку пьяный отряд и стал взбираться пешком на гору, где его ждала война, о которой он однажды расскажет внукам, как когда-то о подвигах прадеда рассказывали ему. Продвижению мешали то и дело попадавшиеся на пути огромные глыбы земли, вывороченные из холма бомбами. Со всех сторон бессильно и томно вздымались корни деревьев, которые приходилось раздвигать штыками.
— Жуть! — фыркнул Гозанов племянник, споткнувшись о спутанные корни. — Просто жуть!
— Извините его. Он молод, поэтому так обостренно все воспринимает. Но он прав. Это не — как это сказать — не наш спор, лейтенант Джонс, — сказал Гозан, за пару сапог не заметивший их внезапного повышения в звании. — При чем здесь мы? — Он смахнул слезу, навернувшуюся от алкоголя и чувств. — Что нам тут? Мы мирные люди. Мы не хотим воевать! Этот холм — какой он был красивый! Цветы росли, птички пели, понимаете? Мы живем на востоке. Что нам до сражений на западе?
Арчи интуитивно повернулся к Самаду послушать очередную речь, но не успел Гозан договорить, как тот ринулся вперед, расталкивая невменяемых русских солдат, молотящих по корням штыками. Он бежал так стремительно, что вскоре скрылся за поворотом и исчез в утробе ночи. Несколько минут Арчи лихорадочно соображал, затем, отделавшись от вцепившегося в него мертвой хваткой Гозанова племянника (которому только-только начал втирать байку о кубинской проститутке, встреченной им в Амстердаме), бросился туда, где в последний раз мелькнула серебряная пуговица и где дорога снова пускалась выделывать немыслимые кренделя.
— Капитан Икбал! Капитан Икбал, подождите! — звал он на бегу, размахивая фонариком, которого хватало только на то, чтобы населять чащобу причудливейшими существами: то мужчина покажется, то коленопреклоненная женщина, то три собаки, воющие на луну. Какое-то время он безуспешно тыкался в темноте.
— Включите свой фонарик! Капитан Икбал! Капитан Икбал!
Тишина.
— Капитан Икбал!
— Почему ты меня так называешь? — произнес голос справа. — Тебе известно, что я не капитан.
— Икбал? — спросил Арчи и сразу же наткнулся на него лучом фонарика: Самад сидел на валуне, обхватив голову руками.
— Почему — ведь ты не круглый идиот. Я полагаю, тебе известно, что на самом деле я рядовой армии Ее Величества.
— Ну да. Но мы же договорились, ты чего? Для прикрытия и все такое.
— Для прикрытия? Милый мой… — Самад зловеще, как показалось Арчи, хихикнул и поднял на него глаза, налитые кровью и слезами. — Как, по-твоему? Сваляли мы дурака?
— Нет, я… что с тобой, Сэм? На тебе лица нет.
Самад в общем-то об этом догадывался. Вечером он насыпал на внутреннюю сторону век по крошке белого вещества. Морфий сделал его мозг острым, как лезвие ножа, и вскрыл его. Пока длилось действие наркотика, ощущения были яркими, роскошными, но полет мысли окончился в бассейне с алкоголем, и вскоре Самад почувствовал себя так, словно упал в лужу. Он видел в зеркале свое отражение в тот вечер — мерзкая рожа. Он понял вдруг, где находится — на прощальной вечеринке по случаю кончины Европы — и затосковал по Востоку. Посмотрел на свою бесполезную руку с пятью бесполезными довесками, на загоревшую до шоколадно-коричневого оттенка кожу; заглянул в мозг, набитый тупейшими разговорами и скучными стимуляторами смерти, — и затосковал по человеку, каким он когда-то был: эрудированному, красивому, светлокожему Самаду Миа, которому мать нанимала лучших учителей, которого она заботливо берегла от солнца и дважды в день натирала льняным маслом.
— Сэм! Сэм! Ты неважно выглядишь. Прошу тебя, они скоро будут здесь… Сэм!
Ненависть к себе обычно переносится на первого встречного. Но особенно досадно Самаду было увидеть в тот момент Арчи, глядящего на него с нежным участием, со смесью страха и раздражения, проступивших на обычно бесформенном, не способном к выражению чувств лице.
— Не называй меня Сэмом, — рявкнул он так, что Арчи не узнал его голоса. — Я тебе не твои английские дружки-приятели. Меня зовут Самад Миа Икбал. Не Сэм. Не Сэмми. И не — Аллах сохрани! — Самуил. Мое имя Самад.
Арчи повесил голову.
— Ну ладно, — сказал Самад, внезапно подобрев и решив не устраивать душещипательных сцен, — я рад, что ты здесь, потому что я хотел тебе сказать — я изнурен, лейтенант Джонс. У меня, как ты сам заметил, даже лица нет. Я совершенно изнурен.
Он было вскочил, но тут же снова плюхнулся на валун.
— Вставай, — сквозь зубы прошипел Арчи. — Вставай. Да что с тобой такое?
— Правда, я совершенно изнурен. Я тут подумал, — сказал Самад, здоровой рукой берясь за пистолет.
— Убери эту штуку.
— И понял, что я в полнейшей заднице, лейтенант Джонс. У меня нет будущего. Для тебя это, возможно, сюрприз — боюсь, моя верхняя губа немного дрожит, — но факт остается фактом. Я вижу только…
— Убери это.
— Черноту. Я калека, Джонс. — Он стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, а пистолет в руке отплясывал веселый танец. — И вера моя увечная, ты это понимаешь? Я ни на что не гожусь. Я не нужен даже Аллаху, милостивому и милосердному. Что мне делать, когда война закончится, а она уже закончилась, — что мне делать? Вернуться в Бенгалию? В Дели? Кому там нужен этакий англичанин? Или в Англию? А там кому нужен этакий индус? Нам обещали свободу в обмен на нас же. Это дьявольская сделка. Что мне делать? Остаться здесь? Податься куда-нибудь еще? В какой лаборатории нужен однорукий? На что я годен?
— Послушай, Сэм… не корчи из себя дурака.
— Что? Вот значит как? — Самад встал, но споткнулся о камень и повалился на Арчи. — Я произвел тебя из рядового Засранца в лейтенанты британской армии — и вот твоя благодарность? Где ты в час моего отчаяния? Гозан! — закричал он толстяку-корчмарю, который, обливаясь потом, подбирался к ним сзади. — Гозан, мой друг мусульманин, во имя Аллаха — разве это справедливо?
— Заткнись, — шикнул Арчи. — Хочешь, чтобы все тебя услышали? Опусти его.
Пистолет Самада мелькнул в темноте и лег на плечо Арчи, стиснув их головы тягостным общим объятием.
— Кому я нужен, Джонс? Нажми я сейчас курок, что после меня останется? Индус, рядившийся англичанином, с вязанкой хвороста вместо руки и без медалей, которые можно было бы отправить родным вместе с телом. — Он отпустил Арчи и тут же вцепился в свой воротник.
— Вот, пожалуйста. — Арчи снял с лацкана три медали и бросил их Самаду. — У меня этого добра навалом.
— А наше положение! Ты понимаешь, что мы дезертиры? Фактически дезертиры? Ты только задумайся, мой друг, ты посмотри на нас. Наш капитан убит. Мы в его форме командуем офицерами, людьми высшего, чем мы, звания, и как мы этого добились? Обманом. Конечно, мы дезертиры.
— Война закончилась! И потом, мы же пытались связаться с остальными.
— Неужели? Арчи, друг мой, неужели? А может, мы просто мозолили задницы, как дезертиры, отсиживаясь в церкви, в то время как мир рушился в тартарары и люди гибли на полях сражений?
Арчи попытался отнять у него пистолет, завязалась драка, Самад лягался с нешуточной силой. Из-за угла, шатаясь, выворачивала их пестрая компания, огромная, серая в полумраке масса, и горланила песню «Лидочка-наколочка».
— Только не ори. Успокойся, — сказал Арчи и отпустил Самада.
— Мы самозванцы, ряженые в чужом платье. Разве мы выполнили свой долг, Арчибальд? А? По всей совести? Это я тебя втянул, прости, Арчибальд. На самом деле это была моя судьба. Давным-давно предначертанная.
Эх, Лидочка-наколочка, ну дай же поглядеть!
Самад рассеянно вставил пистолет в рот и взвел курок.
— Икбал, послушай меня, — сказал Арчи. — Когда мы ехали в танке с капитаном, Роем и остальными…
Как выставка, в наколочках, согласная всегда…
— Ты твердил, что надо быть героями и все такое — вроде твоего двоюродного деда, как там его зовут.
Наполеон на заднице, а на груди звезда…
Самад вынул пистолет изо рта.
— Панде, — сказал он. — Он мне прадед. — И засунул дуло обратно.
— А теперь — здесь и сейчас — тебе светит шанс. Ты не хотел упустить автобус, вот мы и не упустим, если все правильно сделаем. Так что хорош дурить.
Плывет по жизни Лидия, как лодка по воде,И синяя колышется волна на животе.[36]
— Товарищ! Ради Бога!
Незаметно подрысивший дружелюбный русский в ужасе уставился на Самада, обсасывающего ствол пистолета, как леденец.
— Чищу, — заметно дрожа, буркнул Самад и достал пистолет изо рта.
— Так принято, — объяснил Арчи, — у них в Бенгалии.
Войны, ожидаемой дюжиной мужчин, войны, которую Самад хотел, как сувенир молодости, засолить для внуков в банке, в большом старом доме на холме не оказалось. В полной мере соответствующий своему прозвищу доктор Болен сидел в кресле перед горящим камином. Болен. Закутан в плед. Бледен. Чрезвычайно худ. Одет не в форму, а в белую рубашку-апаш и темные брюки. Лет двадцати пяти, не больше. Когда они ввалились с оружием наизготовку, он не вздрогнул и не оказал сопротивления. Как будто бы они невежливо, без приглашения, явились с ружьями в руках к обеду на уютную французскую ферму. Комната освещалась газовыми лампами в крошечных женственных оправах, свет дрожал на восьми полотнах, изображавших какое-то болгарское местечко. На пятой картине в рыжеватом пятнышке на горизонте Самад узнал их с Арчи церковь. Картины были равномерно развешаны по всей комнате, образуя панораму. Девятое полотно — современная пастораль — стояло без рамы на мольберте в опасной близости к огню, на нем еще не высохли краски. На художника нацелились двенадцать ружей. И когда доктор-художник обернулся, по его лицу катились кровавые слезы.
