Ирина Муравьева - Веселые ребята
— Вот как нам расставаться, — сказал он Катерине Константиновне, ловя воздух своим свежеокровавленным ртом. — Видала?
— Все равно уеду, — трясясь, ответила Катерина Константиновна. — Ты меня здесь цирком своим не удержишь. Пусти!
— Не пущу, — сплевывая кровь в грязную тарелку на столе, отрезал отец Валентин. — Сяду здесь и с места не сойду. Никуда не уедешь.
Он взял с комода будильник, завел его на четыре тридцать утра. Стул свой плотно придвинул к двери, уселся, расставив большие ноги.
— Засну, не дай Бог, — сказал он, старательно надевая крест обратно, — будильник разбудит. Никуда ты не уедешь. Иди отдохни лучше, Катя.
— Ну ты дьявол, — дрожащими губами прошептала она, — ну ты чудище…
— Завтра все комплименты мне скажешь, завтра, — усмехнулся отец Валентин, — а сейчас иди отдыхай…
Уронил черноволосую голову на грудь и вдруг в самом деле заснул, похрапывая.
— Господи, — взмолилась Катерина Константиновна, — прости меня!
Она еще постояла в нерешительности, посмотрела, как он спит, расставив ноги, между которыми блестит будильник. Потом зажмурилась и с отвращением затрясла головой. Ласковая улыбка новой прихожанки в чернобурке раскрылась перед глазами, как раковина.
«Ни минуты не останусь, — с силой прошептала Катерина Константиновна самой себе, — пусть хоть что».
Прошла на цыпочках в соседнюю комнату, где стояла кровать. Стараясь не стучать, отворила окно. Черная подвижная стена дождя, громыхая, неслась сверху на стонущие деревья. Катерина Константиновна осторожно перелезла через подоконник, спустила ноги и спрыгнула в размокшую клумбу с настурциями, которую сама же и посадила в прошлом году. Резко запахло травой, словно потом, выступившим на теле земли, когда она еще боролась, пробовала противиться ливню и щетинилась в небо всеми своими ветвями, цветами и травами. За два часа вода смыла их без остатка, остался только этот резкий травяной запах.
Катерина Константиновна обеими руками поправила свои тут же прилипшие к лицу короткие волосы и быстрым шагом направилась к автобусной остановке. Первый автобус в город должен был быть в четыре тридцать. Как раз когда его разбудит будильник.
Мальчик Орлов вернулся из лагеря совсем взрослым и хмурым. Бабушка Лежнева пробовала было расспросить его о том, что было в колхозе, как они там веселились и работали с друзьями, но он ее оборвал, и она больше не приставала. За долгую свою жизнь бабушка Лежнева научилась помалкивать и отползать в тень, если она не нужна, а нужна она бывала не так часто, потому что дочка, Катерина Константиновна, справлялась с жизнью сама, не спрашивала материнских советов, на родительскую помощь не рассчитывала. Сейчас же ее и вовсе дома не было, поехала к отцу Валентину на день рождения. Мальчик не спросил, когда мать вернется, хотя — бабушка Лежнева знала это точно — к матери он был привязан, и, если она надолго отлучалась, Орлов, как все дети, растущие без отца, начинал беспокоиться.
День клонился к сумеркам, казалось, что вот-вот начнется дождь, но он все не начинался, хотя по радио объявили, что по лесам и полям Подмосковья прошел даже небольшой ураган и навсегда уничтожил посевы.
«Ну, значит, опять жрать будет нечего, — быстро и грубовато подумала про себя бабушка Лежнева. — Большевики-то, они умные, всегда какую-нибудь причину придумают. То ураган у них, то интервенция, то космосу помогать».
Во глубине души она все знала про большевиков, боялась их пуще смерти и всю свою сознательную жизнь прожила во лжи и страхе. Большевики были везде, как вши во времена Гражданской и Отечественной войн, они наползали на жизнь бабушки Лежневой, ее дочки Катерины Константиновны и их мальчика Орлова со всех сторон, но бабушка Лежнева давно поняла, что лучше, не сопротивляясь, подставить им свое тело, и пусть они сосут из него кровь. Поэтому она стала неряшливой, курящей, волосы расчесывала не каждый день, в словах специально меняла ударения, чтобы думали, что она из простых, очень любила вставлять в разговоры с соседками фразы типа «что нам решать, за нас правительство думает!» или «советская власть нам не даст с голоду подохнуть», хотя знала, что прекрасно даст, и именно с голоду. Были примеры, ох, сколько.
Крошечным прокуренным своим носиком, к старости ставшим еще меньше, еще изящнее, бабушка Лежнева издалека чуяла опасность и побаивалась чужих. Поэтому, когда через два дня после приезда Орлова из лагеря кто-то позвонил в дверь три раза, то есть именно к ним, а не к кому-то еще из соседей, бабушка Лежнева, которая делала на коммунальной кухне сырники к ужину, не бросилась сразу открывать, но вытерла задрожавшие руки о фартук и приложила ухо к клеенчатой двери, прислушиваясь.
— Неужели их нету! — с отчаянной досадой сказал низкий женский голос, и тогда бабушка Лежнева сразу открыла, сдув нижней губой муку с волос и переносицы.
На пороге стояла невысокая, злобно напрягшаяся дамочка с кое-как причесанными волосами, очень ярко, но торопливо накрашенная и вообще взволнованная. Одета во все не наше. Над дамочкой возвышался плечистый, «породистый» (как сверкнуло в умной голове бабушки Лежневой) мужчина, тоже прекрасно одетый и тоже взволнованный. При виде перепачканной мукой старухи с ошметками теста на подбородке дамочка удивленно сверкнула глазами, словно ей показали что-то неприличное.
— Нам нужен Геннадий Орлов и его родители, — твердо, приятным породистым голосом произнес мужчина. — Позвольте пройти.
— Я бабушка его, — пролепетала бабушка Лежнева и уточнила: — Мать матери. А вы по какому вопросу?
— Где он? — вскрикнула дамочка и сделала такое движение пальцами, что разом сверкнули все ярко-малиновые, острые, как у птицы, когти.
— Он там, у нас, — поджавшись, ответила бабушка Лежнева, — он сейчас.
Услышав свое имя, Орлов вышел из занимаемой ими жилплощади — две смежные комнаты, 29 квадратных метров — и сразу же сильно побледнел, увидев гостей.
— Ну, так, — сказал гинеколог Чернецкий, — Стелла, не вмешивайся! Я сам.
Стеллочка негромко застонала и хрустнула пальцами.
— Ты знаешь, — спросил гинеколог, — что произошло с Наташей?
Орлов не опустил глаза, только еще больше побледнел.
— Подлец, — выдохнула Стеллочка, — животное! Ты же изуродовал ее! Она же ребенок!
Тут и вмешалась тихая бабушка Лежнева.
— Я извиняюсь, — сказала бабушка Лежнева, — это вот мой внук, и вы пришли и его оскорбляете. Потому что матери дома нету, она в… — бабушка Лежнева поперхнулась, — в командировке. Приедет только завтра, он на мне…
— Нет, я не могу, — лохматая Стеллочка с отчаянием запустила в прическу десять растопыренных сверкающих пальцев. — Нет, ну его же посадить надо… Повесить…
— Посадить? — задохнулась бабушка Лежнева. — Кого посадить?
— Стелла! — прогремел гинеколог. — Прошу тебя прекратить! Где мы можем поговорить спокойно? Здесь?
Он решительно прошел в первую из двух смежных комнат, с неудовольствием огляделся и сел на диван. Остальные продолжали стоять. Часы пробили три.
— Ваш внук, — твердо сказал гинеколог Чернецкий, не глядя на бабушку Лежневу, зато очень внимательно рассматривая угол покрытого клетчатой клеенкой стола, — вступил в интимные отношения с нашей дочерью и… — Он придержал дыхание и несколько раз быстро моргнул глазами, словно пытаясь избавиться от застрявшей в них клеенчатой клетки. — И в результате наша дочь, четырнадцатилетняя девочка, прошла сегодня через тяжелую операцию и очень серьезную получила психологическую травму. Я бы хотел услышать, что ваш внук обо всем этом думает. Я слушаю.
— Подожди! — Стеллочка подскочила к Орлову и замахала перед его лицом обеими руками. — Я тут сироп размазывать не собираюсь! Ты нам ответишь, подонок малолетний! Слышишь меня! Ты нам за все ответишь!
— Что вы хотите, чтобы я сделал? — Краска вернулась на щеки Орлова, желваки заходили. — Что я могу?
Он не успел закончить, потому что Стеллочка размахнулась, но гинеколог успел схватить ее за руки, а бабушка Лежнева грудью в перепачканном мукой фартуке заслонила своего преступного внука от справедливого материнского гнева. В эту же ровно секунду кто-то открыл входную дверь, раздался твердый стук каблуков, и в комнату вошла измученная дорогой, раздавленная вчерашним горем Катерина Константиновна.
Мальчик Орлов никогда не замечал, чтобы мать его так выглядела. Ни кровинки в узком сухощавом лице с высокими бровями и нежно очерченным, всегда немного горюющим ртом. Рука Катерины Константиновны, прижимающая к плащу большую черную сумку, была как вырезанная из кости, и казалось, что мать только усилием воли держится на ногах, а не валится на пол.
— А, явилась! — закричала Стеллочка, которую муж по-прежнему крепко держал за руки. — Полюбуйтесь-ка! На сынка своего, на подонка! Узнаете меня, узнаете? Мы ведь знакомы!
