Наталия Терентьева - Училка
Вчера я познакомилась еще с одной математичкой. Она ругала уже на перемене, не отпуская никак с урока, именно восьмой «В», где, как я поняла из контекста ее пламенной речи, все получили за контрольную, первую в этой четверти, двойки и тройки.
— Нет! — кричала разъяренная учительница. — Нет! Никто ничего переписывать не будет! Отдыхали каникулы! Сидели «ВКонтакте», кто из вас хоть одно уравнение решил? И вообще — у вас был год, чтобы писать и переписывать! Я ничего никогда в школе не переписывала, у меня всегда был один только шанс — что написала, то и написала. Переписки, переделки — с чего? Кто вам по жизни вторые шансы будет давать? Ой, извините, по моей вине ракета взорвалась, до орбиты не долетев, можно, я вторую попробую запустить? Авось долетит! Так, что ли?
Я шла мимо кабинета, где была широко открыта дверь, и учительница, не обращая внимания на посторонние уши и взгляды, продолжала ругать класс. Я чуть приостановилась, потому что увидела знакомые лица. Недовольное лицо Тамарина. Спокойное, но расстроенное — Вероники.
— Светлана Ивановна… — завел было Тамарин.
— Сиди! — крикнула она ему. — Уж ты бы вообще молчал! Ты должен был написать на шесть с плюсом, понимаешь! У тебя такие наполеоновские планы! А ты ерунды решить не смог!
— Там варианты были неравноценные…
— Неравноценные?! А жизнь вообще дает неравноценные варианты нам, понимаешь, Тамарин! Понимаешь? Одному — красную дорожку вперед выкатят, причем ни за что, понимаешь — ни — за — что! Просто! Дураку какому-нибудь! А тебе, Тамарин, рогаток понавставляют, шины проткнут, руки свяжут и… — Учительница перевела дух и нервно обернулась на дверь. — Вы что-то хотели? — она недоуменно посмотрела на меня.
— Да нет. Просто услышала, как вы моими словами говорите — про красную дорожку, про ракету и орбиту и вообще…
Светлана Ивановна слегка растерялась.
— Извините! — Я поспешила прикрыть дверь и отойти.
Потом, на следующей перемене, я увидела ее в столовой, куда все-таки стала ходить, в основном из социальных побуждений. Видеться с другими учителями, знакомиться с кем-то, что-то слышать. Мне же нужно окунуться в среду и как-то аккумулироваться здесь.
Я подошла сама к Светлане Ивановне, которая нервно и быстро откусывала булочку и запивала остывшим чаем. Чай в этой столовой пахнет хлоркой и всегда холодный. Я решила привыкнуть, чтобы не выделяться, но пока не привыкла. Хлорка — потому что не фильтруют, холодный — потому что варят утром в огромных чайниках и так весь день и пьют.
— У меня этот класс тоже вызывает вопросы, — сказала я Светлане Ивановне. — Я — Анна Леонидовна, новая учительница русского и литературы.
— А, да! — Светлана Ивановна взглянула на меня с любопытством. — А вы книжки, говорят, пишете? И что, пришли в школу собирать материал?
Я даже засмеялась:
— Да вы что! Мне даже в голову такое не приходило! Это громко сказано — «книжки пишу»! Да ну! Написала когда-то пару книг… Сейчас все издаются, кто писать умеет, вы же знаете! Нет, просто я работала дома, пока дети были маленькие, переводила в основном, а теперь как-то вот решила…
— Ну да, знакомо — ближе к дому и вообще, так? — быстро сказала Светлана Ивановна.
— Да. Вы простите, я сегодня слушала, как вы говорили. Просто я никак не приспособлюсь к ним, не знаю, на какой кобыле подъехать, они ничего не хотят. Не читают книг…
— Вы серьезно хотите заставить их читать? — удивилась Светлана Ивановна. — Так это нечитающее поколение. Они не могут сосредоточиться. У них мозги уже по-другому устроены. Не могут, не то что не хотят!
— Вы серьезно так думаете?
— А что мне думать? Я вижу. У меня два сына, одному девятнадцать, в институт поступил, другой в десятом классе. Они хорошие мальчики, но перестали читать несколько лет назад. Переключились на игрушки в компьютере, потом в телефоне. Я, если честно, как-то пропустила этот момент. Не поняла, как это произошло. Сейчас я просто рядом сижу, в воскресенье, обоих рядом сажаю…
— И девятнадцатилетнего?
— И девятнадцатилетнего, — вздохнула Светлана Ивановна.
— И есть рычаги давления? — я спросила и тут же подумала, что для первого знакомства я задаю неправильные вопросы.
Но Светлана Ивановна весело посмотрела на меня:
— Есть. Дружба. Мы дружим с сыном. Я его прошу, он садится и читает. Вернее, пробует читать. Мы с одиннадцати до двенадцати в воскресенье читаем. Или с шести до семи вечера. Это ужасно, мучительно, неправильно. Я пытаюсь бороться с природой. Я — сама математик, люблю логику, не очень люблю лирику и всякие мелодрамы, но… — Она махнула рукой.
— У меня дети пока читают, — сказала я. — Один обормот, вторая — девочка. Близнецы. Оба читают. Я им игры неинтересные покупала, они поиграли и разочаровались.
— Специально, что ли? — рассмеялась Светлана Ивановна.
— Да нет. Старалась, наоборот, — развивающие всякие. И книжек много покупаю, разных, интересных. Сейчас много хорошей детской литературы издается, особенно переводной. А Тамарин правда талантливый? — спросила я Светлану Ивановну.
— Тамарин-то? — Она прищурилась. — Что считать талантом. Наглый — да. Самоуверенный. Тройки-пятерки, с одной стороны, — не показатель, Эйнштейн, как известно, был троечником. Но!.. — Она вытерла салфеткой руки с аккуратным неброским маникюром. — Пойдемте? Скоро звонок.
В коридоре я столкнулась с Розой.
— Что там у тебя с Громовской? Какие-то ужасы рассказывают. Почему не позвонила мне?
— Да Никита в больнице, Громовская его вчера сшибла у «Синего цветка», по тротуару ехала…
— Да что ты? — довольно равнодушно проговорила Роза. — И что с ним? Серьезное что-то или так…
Я чуть помолчала, глядя на Розу.
Я хорошо помнила, как восхищалась ею Настька, не догадываясь, что я когда-то знала Розу бледной, плоскогрудой, худой девочкой, довольно неуверенной и зажатой. (Или так мне казалось в десять лет?) Настька с Никитосом, как положено, бывали на общешкольных «линейках», которые вела Роза. Да и я ее видела три раза на линейках Первого сентября! Только я не могла себе представить, что это та Роза — из моего пионерского детства! Кто-то ведь не меняется совсем, просто становится толще и выглядит устало. Раздобревшая усталая девушка, легко узнать, хотя и прошло двадцать пять лет. Кто-то даже и не толстеет, как Лариска, — худенькая, слегка подуставшая девушка, симпатичная и живая, только появился круглый выпяченный животик — никуда не денешься, после сорока пяти лет мускульные клетки заменяются жировыми, такая интересная программа жизни. Бабушкам мускулы не нужны, бабушкам нужно, чтобы потеплее… Так, что ли? Миллионолетняя эволюция или некая программа, совершенная с точки зрения иного — не нашего — разума? Не хочу я, чтобы с прекращением цикла воспроизводства я начала рассыпаться, мои кости стали хрупкими, зубы — шаткими, мозг — больным. Я — не хочу! Но что я могу поделать с программой, заложенной в меня? Как только я больше не смогу — теоретически — производить потомство, я стану природе не нужна. Мой собственный организм прекратит заботиться о самом себе. Я нужна была природе, чтобы произвести еще один или два мыслящих и страдающих кусочка живой плоти — и всё? Всё? Я больше не нужна? Дурацкая программа, надо признать.
Настьке нравилась Розина стать, королевская осанка, она была потрясена ее величием и царственностью. Рассказывала, как все замолкают от одного ее взгляда, как она никогда не кричит — посмотрит, улыбнется, и все стоят навытяжку перед ней. Когда я спросила Никитоса, нравится ли ему Роза, он даже не понял, о чем я говорю. «Ну, Роза Александровна, Никитос, помнишь, красивая, высокая такая!» — принялась объяснять ему Настька. Никитос только пожал плечами: «Не-а. Не знаю». «Ну кто линейки ведет! Грамоту кто тебе давал за плавание? Помнишь?» «А-а, грамоту! — обрадовался Никитос. — Помню… А кто давал — не помню». Вот и весь сказ. Две планеты — девочка и мальчик.
Сейчас я смотрела на Розу. Неужели она действительно такая жестокая? Или это особенность профессии? Как у хирургов? Не будешь жестоким, будешь плохим хирургом?
— Ты что? — Роза похлопала меня по плечу. — Что, серьезное что-то?
— Да нет. Швы разошлись, лоб разбил. Сотрясения вроде не было.
— Не тошнило? — осведомилась Роза.
— Нет.
— Значит, не было.
— Да, его все бьют по голове, бьют, а сотрясения нет.
— Это ты про Дубова, что ли? — Роза прищурилась. — Ох, как не хочется, чтобы он в пятый класс сюда приходил…
— Не берите.
— Как? Как не брать? Мы всех обязаны брать. Вот поставят его на учет — тогда посмотрим, и то… Да ведь родители потерпевших до полиции никогда дела не доводят, как бы ни дрались. Сами виноваты. Вот ты написала заявление в полицию?
— Нет.
— Вот видишь. А написала бы, может, и присмирел бы паренек.
