Иэн Макьюэн - Закон о детях
Когда ей было восемнадцать, дядя Фред перенес свою практику на юг, и роман с Китом кончился слезами и любовными стихами, так и не посланными. Это был опыт мятежной и рискованной веселой жизни, больше он не повторялся и навсегда остался связан с образом Ньюкасла. Он не мог повториться в Лондоне, где вся жизнь ее была подчинена профессии. Она неизменно ощущала подъем, подъезжая к городу, когда видела впереди высокий мост Стефенсона над Тайном и, как в шестнадцать лет, выходила под длинные стеклянные арки Центрального вокзала, творение Джона Добсона, и через пышный неоклассический портик Томаса Проссера – в город. Это дядя-дантист, встречавший племянницу на зеленом «ягуаре» с возбужденными кузинами, научил ее ценить красоту вокзала и архитектурных сокровищ города. Ее никогда не покидало впечатление, что она приехала за границу, очутилась в каком-то балтийском городе-государстве, и от этого возникало чувство гордости и странного оптимизма. Воздух здесь бодрил, серое свечение неба рождало ощущение простора, местные были дружелюбны, но проявляли себя резче, отчетливее, с налетом застенчивости или самоиронии, как актеры в комедии. По сравнению с их речью ее южный выговор звучал натянуто, искусственно. Если, как утверждал Джек, разнообразие британских характеров определяется геологией, то здешние были гранитом, а она – ломким известняком. Но в девичьей своей влюбленности в город, в двоюродных сестер, в группу и первого друга верила, что может измениться, стать более настоящей, подлинной, стать как эти северяне. Теперь, много лет спустя, эти мечты вызывали у нее улыбку. Но с каждым приездом всплывала смутная мысль о неиспытанных возможностях иной жизни, обновления – даже теперь, на пороге шестидесятилетия.
* * *Она ехала в «бентли» 1960-х годов, ехала к Ледмен-Холлу, расположенному в парке, в миле от главных ворот. Вскоре они миновали крикетное поле, проехали по буковой аллее, где деревья уже волновались под крепнущим ветром, и, наконец, мимо озера, затянутого ряской. Холл в палладиевом стиле, недавно выкрашенный ярко-белой краской, вмещал в себя двенадцать спален, девять человек обслуги и двух судей Высокого суда, прибывших на выездную сессию. Путеводитель Певзнера со сдержанной похвалой отзывался об оранжерее и ни о чем более. Скальпель экономии не коснулся Ледмен-Холла из-за бюрократического упущения, но конец был близок – это был последний год для судейских. Холл, арендуемый на несколько недель в году у местной семьи потомственных угледобытчиков, служил по большей части местом проведения конференций и свадеб. Поле для гольфа, теннисные корты и открытый бассейн с подогревом, как выяснилось, были ненужной роскошью для очень занятых судей. С будущего года им вместо этого «бентли» будут подавать такси, просторные «воксхоллы». И селить их будут в одной из центральных городских гостиниц. Приезжие судьи уголовного суда, иногда приговаривавшие к большим срокам местных жителей, у которых были опасные родственники, предпочли бы уединенность этого большого особняка. Но любая попытка отстоять Ледмен-Холл выглядела бы своекорыстием.
Полинг с экономкой ждали ее на гравийной дорожке перед парадной дверью. Последнему приезду он хотел придать некоторую торжественность. Подойдя к задней двери машины, он картинно взмахнул рукой и щелкнул каблуками. Как обычно, экономка была новая. На этот раз – полька, молодая, лет двадцати или чуть больше, подумала Фиона, но взгляд у нее был спокойный и холодный, и она, опередив Полинга, решительно подхватила самый большой чемодан судьи. Она и секретарь пошли впереди к привычной квартире Фионы во втором этаже. Квартира была на фасадной стороне, из трех высоких окон открывался вид на буковую аллею и часть заросшего водорослями озера. За десятиметровой спальней была комната с письменным столом. Ванная, однако, находилась в коридоре, куда надо было спуститься по трем ступенькам, застеленным дорожкой. Здание модернизировали, но количество душевых и туалетов еще предстояло увеличить.
Гроза началась, когда она вышла из ванной. Она стояла в пижаме перед средним окном и наблюдала, как полосы дождя, высокие призрачные полотнища, проносятся над полями, то и дело скрывая их из виду. Она увидела, как верхняя ветвь одного из ближайших буков обломилась и стала падать, опрокинувшись, застряла в сучьях, снова стала падать, опять застряла, потом ветер освободил ее, и она с треском упала на дорожку. Почти так же громко, как сплошной стук дождя по гравию, бурчала вода в желобах. Фиона включила свет и стала одеваться. Она уже на десять минут опаздывала к хересу в гостиной.
Четверо мужчин в темных костюмах и галстуках со стаканами джина и тоника в руках встали при ее появлении. Официант в крахмальном белом пиджаке смешал ей напитки, Карадок Болл, судья отделения Королевской скамьи по уголовным делам, представил ее остальным: профессору-правоведу, человеку, у которого был бизнес в волоконной оптике, и чиновнику, заведовавшему охраной прибрежной среды. Все они были как-то связаны с Боллом. Сама она на первый вечер гостей не пригласила. Последовало непременное обсуждение скверной погоды. Затем отступление на тему того, что люди старше пятидесяти и все американцы до сих пор обитают в фаренгейтовском мире. Далее – о том, что британские газеты для вящего впечатления сообщают о холодах по Цельсию, а о жаре – по Фаренгейту. Все это время она недоумевала, чем так долго занимается молодой человек, склонившийся в углу над тележкой. Стакан он ей принес, когда вспоминали давний переход на десятичную денежную систему.
Болл уже говорил ей, что едет в Ньюкасл для повторного рассмотрения дела об убийстве. Мужчину обвиняли в том, что дома убил мать ударом по голове – поводом было ее плохое обращение с младшим ребенком, единоутробной сестрой обвиняемого. Орудие убийства не нашли, анализ ДНК не дал однозначных результатов. Защита доказывала, что женщину убил кто-то посторонний, проникший в дом. Процесс развалился – выяснилось, что один из присяжных сообщил другим информацию, полученную им из Интернета по телефону. В таблоиде пятилетней давности он нашел заметку о том, что этот обвиняемый был осужден тогда за нападение с применением насилия. В нынешний век цифровой информации следовало что-то сделать, чтобы «прояснить» этот вопрос для присяжных. Профессор недавно подал представление в Правовую комиссию – об этом, по-видимому, и шел разговор, прерванный появлением Фионы. Теперь он возобновился. Волоконный оптик спросил, как помешать присяжному, если он захочет что-то выяснить, сидя дома, или попросит выяснить кого-то из членов семьи. Довольно просто, ответил профессор. Присяжные будут сами себя контролировать. Их обяжут под страхом лишения свободы сообщать о всяком, кто обсуждает материалы, не представленные в суде. До двух лет за нарушение, до шести месяцев за недонесение. Комиссия примет решение в будущем году.
Тут вошел дворецкий и пригласил их к столу. По виду моложе сорока, но лицо мертвенно-бледное, будто присыпанное пудрой. «Белый, как аспирин», – услышала когда-то Фиона в деревне от француженки. Но больным он не выглядел, держался отчужденно и уверенно. Он почтительно ждал в сторонке, пока они допивали, а потом во главе с Фионой шли через двустворчатую дверь в столовую. За столом могло поместиться тридцать гостей, но накрыт он был только с одного конца – на пятерых. Стены были обшиты деревянными панелями, а на них через равные промежутки почти светящейся оранжевой краской по трафарету были нанесены фламинго. Ужинающие находились на северной стороне дома, и подъемные окна дрожали и стучали от ветра. Воздух был промозглый. В камине стоял букет засохших цветов. Дворецкий объяснил, что дымоход давно перекрыт, но он принесет тепловентилятор. Они обсудили, как им расположиться, и после некоторых вежливых колебаний было решено, что ради симметрии Фиона сядет во главе стола.
До сих пор она почти не говорила. Бледный дворецкий разлил им белое вино. Два официанта принесли паштет из лосося и тонкие тосты. По левую руку от нее сидел правительственный эколог Чарли – лет пятидесяти с лишним, полный, добродушный, лысый. Пока остальные трое продолжали разговор о присяжных, он вежливо осведомился о ее работе. Смирившись с неизбежностью светского разговора, она сказала что-то в общих словах об Отделении по делам семьи. Но Чарли хотел подробностей. Какое дело она будет разбирать завтра? О конкретном деле говорить было приятнее. Органы опеки хотят отобрать двух детей, мальчика двух лет и четырехлетнюю девочку. Мать – алкоголичка, к тому же с амфетаминовой зависимостью. У нее случались психотические эпизоды, когда ей мерещится, что за ней шпионят электрические лампочки. Она уже не в состоянии отвечать за себя и ухаживать за детьми. Отец отсутствовал, а теперь объявился с требованием, чтобы детей отдали ему и его сожительнице. У него судимость и тоже проблемы с наркотиками – но у него есть права. Завтра в суде социальный работник даст показания касательно того, способен ли он выполнять родительские функции. Дед и бабушка с материнской стороны любят внуков, дееспособны и хотят их взять, но не имеют права. Местные органы опеки, которые подвергались критике в официальном докладе, – против деда и бабки по причинам, пока не ясным. Между этими тремя сторонами – матерью, отцом и дедом с бабкой – ожесточенный конфликт. Еще одна сложность – противоречивые мнения о четырехлетней. Один педиатр считает, что она нуждается в особом уходе, другой, которого привлекли дед с бабушкой, полагает, что, хотя она неуравновешенна из-за поведения матери и имеет дефицит веса из-за нерегулярного питания, развитие у нее тем не менее нормальное.
