Евгений Гришковец - Асфальт
Миша позвонил Володе в начале одиннадцатого. Володя обрадовался, сказал, что сам Мише звонил, но Миша не отвечал. Миша извинился и ответил, что весь день не включал сигнал на телефоне. Володя сильно благодарил Мишу за помощь, говорил, что Валентина у Миши просто редчайшая и замечательная, и что если бы не она и не Миша, то он не знал бы, как со всем этим горем справиться. Володя предложил все финансовые вопросы по похоронам обсудить на следующий день и снова благодарил Мишу уже за финансовую помощь. Миша на это ответил, что благодарить его совершенно не нужно, потому что он помогал не Володе, а делал то, что должен был сделать для Юли. Голос Володин звучал вполне уже бодро. Он долго говорил о том, как ему трудно было сообщить отцу страшную новость, о том, как трудно было оповестить всех родственников и тех, кого нужно было оповестить, и о том, что ему вообще было трудно. Про Юлино наследство Володя не заикнулся, но в конце разговора всё же поинтересовался, есть ли у Миши толковый юрист. Миша сказал, что обо всём поговорит с Володей на следующий день. У Миши остался неприятный осадок от этого разговора, но он постарался не сердиться и не раздражаться.
Когда дети уснули, Аня и Миша сидели и пили чай. Они обсудили и решили, как оденутся на похороны, решили, что поедут на Аниной машине, потому что Мише наверняка придётся выпить на поминках. Аня сказала, что на поминки не пойдёт, а уедет с кладбища сразу на работу.
– По дороге заедем за цветами, – сказала Аня.
– Насколько я помню, всё заказано, и ничего дополнительно покупать и делать не нужно, – ответил Миша.
– Цветы – это личное дело каждого, Миша, это просто так принято. И я хочу Юлю проводить хорошими простыми цветами. И, вот увидишь, все придут с цветами. Заедем и купим.
– Конечно, заедем. Я не спорю. Только я совершенно не представляю, какие в таком случае полагается приносить цветы.
– Какие-нибудь грустные и торжественные. Когда будем покупать, там и спросим. Продавцы точно знают. Мне помнится, что хризантемы рекомендуют для таких случаев. Не знаю точно. Но мне кажется, что можно любые, которые покажутся подходящими и событию и Юле. Главное, чтобы дурацких венков было поменьше, а лучше бы совсем не было.
– Будут. Но Валентина заказывала от нас с тобой венок, у неё со вкусом всё в порядке. Я знаю, что от родителей она тоже венок заказала… И от Володи с Викой тоже. Эти будут хорошие. А какие будут с её работы и от остальных, я представить себе не могу. Народу будет, видимо, очень много. Юле многие по гроб жизни будут благодарны. Наверняка все придут.
– А Юля цветы любила… – сказала Аня дрогнувшим голосом. – Я как увидела у неё горшки с цветами на кухонном столе, так и расплакалась, хотя очень старалась не реветь там.
– Да! Точно… – вспомнил стоящие у Юли на кухонном столе многочисленные горшки с цветами Миша. – Я тогда удивился тому, что они все стоят на столе, подумал тогда, что это странно, и тут же забыл.
– Я думаю, что она снесла их на видное место, чтобы про них не забыли и позаботились. А то на подоконниках и шкафах – кто бы обратил внимание? Знаешь, Миша, а я бы хотела какой-то Юдин цветок забрать. Мне кажется, я её правильно поняла.
– Я спрошу у Володи. Уверен, что он не откажет. Ему они вряд ли нужны. А правильно ты поняла Юлю или нет, уже никто не узнает. Но если тебе так кажется и так хочется, то давай возьмём, обязательно, – Миша задумался и сощурил глаза, – но я не думаю, чтобы она о цветах позаботилась, а о нас нет.
– Что значит: «о нас нет»? – немного настороженно спросила Аня.
– Она не оставила никакой записки, никак даже не намекнула… Я не могу себе представить, чтобы Юля спокойно, рационально и продуманно сносила из всех комнат цветы на кухню, что она вот так готовилась… И чтобы ни капельки не подумала о том, чтобы хоть как-то объяснить… Или попрощаться, я не знаю. Но спокойно составить цветы на стол, рассчитывая, что о них кто-то позаботится? Не проще было бы написать записочку, хотя бы про цветы. А стаскивать?… Мне кажется – это как-то слишком сложно. Снесла и снесла… Может быть, давно уже, – Миша почему-то говорил и сердился. – Но я представить себе не могу, чтобы…
– Конечно, не можешь! – перебила его Аня. – Не можешь и не должен такое представить. И я не могу себе представить, как на такое можно решиться и как к такому можно готовиться. Даже близко не могу представить! Но как мы можем с тобой такое представить, когда у нас есть дети? Уже одно это не даст нам представить и понять, в каком Юлечка жила аду, если такое с собой сделала. В каком аду и одиночестве! А как и когда она это решила сделать и как готовилась, мы узнать уже не сможем и понять – тем более. Если бы Юля хотела что-то сказать или если бы ей было что сказать, ты же знаешь, она бы сказала. А я и думать не хочу про то, как ей было плохо, если она так… – Аня не договорила, закрыла рот обеими ладонями и зажмурилась.
– Уж кто-кто, а Юля никогда не была одна. Столько людей, сколько знала она… И люди в основном интересные и разные. А какому количеству людей она была необходима…
– Миша, не путай! Быть одинокой и не быть одной – это сильно разные вещи. Почему мне надо говорить тебе такое? Это же так очевидно.
– Было бы очевидно, если бы мы говорили не о Юле, а о ком-то другом. Я Юлю знаю… дольше, чем тебя. Она никогда, слышишь, никогда даже не намекала на одиночество. Она никогда не ныла. Она могла пожаловаться только на то, что устала от слишком большого количества людей в её жизни. Она могла сколько угодно иронизировать по поводу мужиков и о том, как они к ней относились и относятся, – Миша даже чуть-чуть повысил голос. Он отлично помнил, как Юля, смеясь, говорила, что она самим своим существованием и жизнью доказывает, что просто дружба между мужчиной и женщиной возможна, и по поводу своей внешности она тоже могла иронизировать сколько угодно. – В ней было столько здоровой иронии, что никакое одиночество, а точнее, то, что ты подразумеваешь под одиночеством, её не могло подогнуть под себя.
– Откуда ты это можешь знать, Миша? – грустно сказала Аня. – И как бы ты ни знал Юлю, Юля была женщина.
И поверь мне, ещё какая женщина! Ты хочешь понять, почему она это сделала?! Но ты не сможешь этого понять. Вот ты можешь поверить, что мне это не важно? Я даже не думаю об этом. Мне страшно об этом думать. Я просто знаю, что она это сделала, и мне больше знать ничего не надо. И Юля тоже не хотела, чтобы кто-то знал и думал об этом. И ты об этом не думай. Значит, она больше так не могла, и всё.
– Как так?! Как так?! – Миша даже встал из-за стола. – Что значит ТАК?! А?! Она жила интересной, сложной и активной жизнью! А что такое ТАК, я не понимаю.
– Вот я о том и говорю, Миша, – сказала Аня спокойно. Они ещё посидели, и Аня пошла спать, а Миша на балкон курить. Он понимал, что уснуть сразу не сможет. Он курил и слушал, как со стороны проспекта доносился ровный гул. Миша слушал его и думал, что так-то и звучит московская тишина. Он покурил быстро, замёрз и вернулся в квартиру, сказав себе, что больше сегодня курить не будет.
На часах было почти половина двенадцатого, то есть бесконечная среда всё не хотела и не хотела заканчиваться. Миша взял свой телефон и решил просмотреть пропущенные звонки и возможные сообщения. Их можно было сейчас просмотреть спокойно, без опасений, что потянет или понадобится куда-то перезвонить. Миша давно взял за правило после одиннадцати не звонить никому вообще, а по делам не звонить после девяти. К этому же он старательно и долго приучал своих друзей и сотрудников. Это он считал правильным поведением и цивилизованным отношением к свободному времени и к личной неприкосновенной жизни. Сам он к таким правилам привык не сразу, но быстро. Просто нужно было решить, что причин для позднего звонка кому бы то ни было не существует. Друзья, знакомые и сотрудники с недавних пор уже знали и помнили, что их друг, знакомый или начальник Михаил, сильно сердится и ворчит, если ему звонить в позднее или в нерабочее время. Все считали это Мишиным бзиком и игрой в европейскость, но не обижались. Очень редко случались нарушения этого правила, и то только в случае экстренной необходимости, проблем или из-за неразберихи с часовыми поясами. В выходные дни или праздники Миша считал деловой звонок чуть ли не преступлением.
Он вообще постарался очень организовать свою жизнь в последнее время. И он весьма в этом преуспел. Миша давно прошёл тот период в жизни и работе, когда он страшно гордился тем, что телефон его постоянно разрывается от звонков, что он сам звонит огромному количеству людей, что он работает без выходных, спит максимум 5-6 часов в сутки, а то и не спит вовсе. В какой-то момент Миша понял, что работать можно беспрерывно и в этом процессе совсем забыть о результате. С ним это почти случилось, потому что работы становилось всё больше и больше, а результат становился всё более таинственной вещью.
