Евгений Гришковец - Асфальт
При этом Миша всегда относился к Стёпе и воспринимал Стёпу как человека, который его младше. Стёпе было на семь лет больше, чем Мише. Стёпа был седоват, лысоват, тяжело дышал и был толстым. Стёпа выглядел даже старше своих лет. Но Миша ощущал его как человека, которому меньше лет, чем ему.
Короче, Миша никогда не встречал и не видел человека, которого он бы почувствовал как человека точно такого же возраста, как он сам. Так было с артистами, певцами и другими известными людьми. Всех Миша назначал либо старшими, либо младшими. С женщинами в целом было то же самое.
Когда Мише ещё не исполнилось тридцати, он уже тогда устал натыкаться на сведения и факты из жизни великих людей, которые к его тогдашнему возрасту либо знали много иностранных языков, либо успели совершить фундаментальные научные открытия, либо покомандовали полком, либо написали симфонии, романы, философские трактаты, либо уже вошли в историю и успели умереть. В возрасте за тридцать Миша постарался о таких людях и об их достижениях не думать. Он нашёл успокаивающую формулировку: «Время было другое» – и стал интересоваться теми, кто совершил что-то замечательное после тридцати. Но больше других его стали интересовать те великие люди, которые уже в зрелом возрасте изменили свою судьбу и из обычных служащих, юристов или никому не ведомых граждан становились теми, о ком знали и помнили.
В какой-то момент и герои литературы стали удивлять Мишу своим возрастом. Все вдруг стали какими-то очень молодыми. Особенно герои классических произведений. Они были для Миши слишком молоды, чтобы так думать, говорить и переживать, как они это делали. Герои Толстого, Достоевского, Стивенсона, Фолкнера и даже Марка Твена – все были молодыми. Авторы приписывали им очень малый возраст и при этом наделяли их таким опытом, мнениями, волей, поступками и рассуждениями, которых Миша в подобном возрасте не испытывал и близко.
Особенно, в этом смысле, его раздражали герои Фицдже-ральда, которого он читал утром, когда Володя позвонил и сообщил про Юлю. Эти герои были неприлично молодыми. А у них, по словам автора, уже были волевые складки на лицах, горделивые осанки, потухшие взгляды, выразительные позы, длинные высказывания, тайны и прочее. Фицджеральду Миша этого позволить не мог, потому что Фицджеральд был не таким уж древним классиком, и у него в романе ездили автомобили, звонили телефоны и электричество было повсюду и вовсю. К тому же «Великий Гетсби» был тем последним романом, который Миша читал на данный момент своей жизни и даже ещё его не дочитал.
***Надо сказать, что Миша не так уж давно смог начать формулировать мнение о прочитанной или читаемой книге. Раньше он читал, и если радовался, то читал с удовольствием и быстро, а потом, после прочтения, некоторое время находился под впечатлением. А когда ему книга не нравилась, он мучился, скучал, тяготился, но продолжал читать. Он читал не новые, но только недавно переведённые или совсем свежие и модные иностранные романы, повести и новеллы. Читал много. Искал информацию о новых книгах, слушал рекомендации или покупал неизвестные книги из-за понравившейся обложки. Всегда старался дочитать до конца. Книги вызывали у него уважение самим своим видом и тем неведомым и таинственным трудом, который автор вложил в написание книги. Миша не представлял себе, как человек может написать книгу. Вот так сесть и написать. Для него человек, который смог написать целую книгу, был уже заранее мудрым, особенным и невероятно трудолюбивым. А значит, и сама книга вызывала сильное почтение.
Про музыку, особенно современную, или про живопись, тоже современную, Миша судил легко и спокойно. Он полагал, что в музыке и живописи он разбирается и имеет право об этом судить. По крайней мере он знал, как практически музыка и живопись задумываются, пишутся и производятся.
Театр для Миши был неведом. Для него это было трудное искусство, связанное с борьбой со сном и слишком отличающимся поведением людей на сцене от того, что он знал и видел в жизни.
Кино Миша любил и позволял себе думать, что понимает и разбирается в нём несколько лучше, чем некий средний зритель.
Но книги были до поры до времени для Миши чудесными созданиями. Когда он мучился с каким-нибудь модным и свежим французским, или швейцарским, или бразильским романом, застряв еще в первой трети книги, он ругал себя за непонимание смысла и текста. Он изо всех сил старался цепляться за понятные и не отдельные от его представлений о жизни куски. Он не мог поверить, что писатель может быть просто занудливым и многословным дураком. Миша знал, что этих писателей читает передовая публика, про них пишут в журналах, у них большие тиражи, их любит Европа, их цитируют. Нужно потрудиться, чтобы понять такие книги. Нужно понять и получить удовольствие от понимания. Миша читал много и по большей части мучился и именно что трудился, стараясь получить радость и впечатление. Чаще всего он оставался недоволен собой, потому что никакого впечатления не случалось. Но он продолжал.
А когда с Мишей стряслась та самая сокрушительная любовь, которая оборвалась так неожиданно и так для него тяжело, он больше года ничего не мог читать. Пытался, но не мог. Состояние любви не давало ни малейшей возможности что-либо художественное читать. Он тогда и кино смотреть практически не мог. Мог только слушать музыку. Но читать совсем не мог.
Когда же любовь ушла и даже был пережит период умирания любви, Миша снова захотел читать. И первой же книгой после долгого нечтения у Миши в руках оказался какой-то шведский роман про любовь. Миша читал его недолго. Прочитал страниц пятьдесят-семьдесят, впервые в жизни почувствовал, что держит в руках фальшивку и что-то совершенно далёкое от настоящей жизни. Он вспомнил в одну секунду массу прочитаной им подобной литературы, страшно разгневался на ложь и глупость, а главное, полное отсутствие в этих книгах жизни, какой он её знал, чувствовал и понимал.
Короче, он в первый раз сформулировал ясное своё мнение о книге и тут же его внятно выразил. Он бросил ту книгу о стену, потом пнул её ногой, коротко вслух и длинно про себя выругался очень грубыми словами. С тех пор, то есть в последнее время, Миша перестал читать так много и всё подряд. А от того, что читал, он либо получал впечатление, либо не дочитывал книгу до конца, жалея на неё времени и труда.
Такому своему отношению к книгам и авторам Миша скорее порадовался, чем наоборот. Он и в этом случае почувствовал, что повзрослел и обнаружил своё право на любое суждение о любой книге.
Фицджеральда он читать начал, ему показалось, что он сразу всё понял, но великодушно решил дочитать «Великого Гетсби» до конца, чтобы разобраться и поставить на авторе либо галочку, либо крест. Но грубое, некрасивое и нелепое событие, произошедшее с его близким и любимым человеком, помешало Мише читать книгу дальше.
***И вот он стоял, видел своё отражение в зеркале и чувствовал себя ровно на свои тридцать семь лет. Он видел и чувствовал себя очень реально. И в этой реальности были незнакомые ему и взрослость, и движение времени, и конкретная эпоха, и всё-всё-всё, из чего состояла его жизнь и весь Миша как таковой.
«Интересно, – подумал Миша отчётливо, – а Юля посмотрелась в зеркало… там… у себя в ванной комнате… перед тем, как…»
Миша ощутил силу и ужас этой мысли, как электрический разряд внутри себя, и при этом с ещё большим ужасом увидел, что лицо в зеркале внешне никак не изменилось. Он резко плеснул в зеркало водой, закрыл кран и очень быстро вышел из ванной.
***Вечер тянулся долго. Аня приехала довольно быстро, отпустила няню, занималась детьми, укладывала их спать. Миша ничего не рассказал ей про свой визит к психотерапевту. Он только сообщил, во сколько наутро назначены все скорбные мероприятия. Пока Аня занималась детьми, Миша пару раз покурил на балконе, в остальное время он сидел и рассеянно смотрел телевизор, всё подряд.
Когда он курил, глядя на кусочек проспекта, который был виден между домов, он почувствовал, как сильно похолодало. Вместе с сигаретным дымом изо рта вылетал пар. Миша посмотрел на небо, небо было ясное и звёздное. Но звёзды виднелись тускло. Москва своими огнями засвечивала небо, и звёзды теряли свой бездонный фон и только бледнели над гигантским городом, не создавая той самой завораживающей картины звёздной ночи, которую так хочется увидеть в ясном ночном небе, когда поднимаешь к нему глаза.
Миша вспомнил небо над Архангельском, а особенно над Северной Двиной в её широком течении. Он вспомнил, что звёздные ночи там были всегда холодными и очень прозрачными. И он вспомнил, что там, в этом северном небе, там, в детстве и юности, там за звёздами он легко и почти всегда угадывал непостижимую бесконечность. Там он специально смотрел в небо, особенно во время ночной рыбалки с отцом или когда просиживал с друзьями у реки по полночи. Он смотрел в ночное небо, чтобы почувствовать бесконечность и испугаться. А над Москвой он в небе бесконечности не чувствовал никогда. Этой бесконечности в московском бледном, подсвеченном массой огней небе вовсе и не было. Зато Миша иногда мог почувствовать пугающую и тем самым сладкую и жуткую бесконечность в самих московских огнях.
