Чарльз Буковски - Хлеб с ветчиной
— Эй, — окликнул его я, — можешь ударить еще пару раз, если от этого тебе станет легче.
— Не смей говорить со мной в таком тоне! — сказал отец.
Я смотрел на него в упор. Я видел складки дряблой плоти под подбородком и вокруг шеи, морщины и щербины по всему лицу. Розовая пудра уже не могла скрыть подступающей старости. Майка топорщилась на его свисающем животе. В глазах уж больше не было свирепости. Отец не выдержал моего взгляда и потупился. Да, что-то произошло. И все вещи, окружающие нас, знали об этом: и полотенца, и душевая занавеска, и зеркало, и ванна, и унитаз. Отец повернулся и вышел. Знал и он. Больше Генри-старший не порол меня.
28
Учеба в школе Джастин пролетела довольно быстро. Где-то в конце восьмого класса, начале девятого у меня воспалились сальные железы. У многих парней моего возраста появлялись прыщи, но не столько и не такие, как у меня. Это было чудовищно. Самый тяжелый случай в городе. Прыщи и фурункулы кучно усыпали мое лицо, спину и частично грудь. А случилось это как раз в тот момент, когда меня стали принимать за крутого парня, и я даже претендовал на лидерство. Да я был вроде, как и крутой, но не совсем. Я всегда отстранялся от всех и наблюдал за людьми со стороны. Что-то вроде театра — они были на сцене, а я одинокий зритель. Вот и с девчонками то же самое: у меня и так всегда были с ними проблемы, а с гнойной рожей они становились и вовсе вне досягаемости. А как они были прекрасны — их платьица, их волосы, их глаза, их движения и позы. Я думаю, будь у меня возможность просто гулять с одной из них но улице, болтать о всякой всячине, я бы тогда чувствовал себя намного лучше.
Было еще кое-что, что беспрерывно доставляло мне проблемы. Большинство учителей не доверяли мне, многие откровенно не любили, особенно учителя-женщины. Я никогда не перечил им, но они утверждали, что я это делал «всем своим видом», тем, как я, сгорбившись, сидел на своем месте; своей «интонацией голоса» и «глумливой усмешкой». Но я не делал этого сознательно. Меня часто выставляли за дверь во время урока или отправляли в кабинет директора. Директор всегда поступал со мной так: в его кабинете была кабина с телефоном, и он закрывал меня в ней. Много часов провел я в этой кабине. Единственное, что можно было найти в ней — это Женский домашний журнал. Тонко просчитанная пытка. Так или иначе, я вынужден был читать его. Я штудировал номер за номером в надежде узнать что-нибудь о женщинах.
Ко времени выпуска из школы у меня накопилось 5000 неудов, но это не имело никакого значения. От меня хотели избавиться. Я стоял со всеми вместе перед входом в актовый зал, куда нас вызывали по одному. На каждом из нас были надеты маленький дешевый колпачок и мантия. Эта торжественная амуниция из года в год передавалась от одного выпуска к другому. По очереди разряженные выпускники выходили на сцену, и мы слышали, как объявляли их имена. Вся эта мудистика называлась — выпускной вечер. Оркестр играл гимн школы Джастин:
О, школа Джастин! О, школа Джастин!
Тебе будем верны, всегда.
В наших сердцах песня звучит
И рвется в голубые небеса…
Мы стояли один за другим в ожидании своей очереди промаршировать по сцене. В зале сидели родители и друзья родителей.
— Я сейчас блевану на всю эту лажу, — сообщил один парень. Другой сказал:
— Торжественные проводы из одной помойки в другую, еще больше засранную.
Девчонки относились к церемонии очень серьезно. Поэтому я никогда по-настоящему не доверял им. Казалось, они были частью чего-то правильного. Будто у них и у школы был один и тот же гимн.
— Эта мура меня заебала, — высказался еще один парень из общего ряда. — Я уже курить хочу…
— Держи, — откликнулся другой и протянул сигарету.
Мы пустили ее но кругу между пятью или четырьмя выпускниками. Я затянулся, выпустил дым через нос и тут увидел приближающегося Курли Вагнера.
— Шухер! — среагировал я. — Дуболом идет.
Вагнер подошел прямо ко мне. На нем был все тот же серый тренировочный костюм. В нем я увидел его впервые, в нем же встречал все последующие годы, и вот теперь он стоял передо мной в своей неизменной одежде, возможно, в последний раз.
— Послушай, — начал Вагнер, — если ты думаешь, что, уходя из школы, ты уходишь и от меня, то ты ошибаешься. Я буду преследовать тебя всю оставшуюся жизнь. Я найду тебя на краю света и грохну!
Я лишь глянул на него без лишних комментариев, и он отвалил. Это маленькое выпускное напутствие Вагнера еще больше приподняло меня в глазах моих одноклассников. Они думали, что, должно быть, я подкинул Вагнеру настоящую подлянку, раз он так рассержен. Но они ошибались. Просто Вагнер был наивным придурком.
Все ближе и ближе были мы к входу в зал. И теперь уже могли не только слышать имена вызываемых выпускников и аплодисменты, но и видеть зрителей.
Наконец настала моя очередь.
— Генри Чинаски, — объявил директор в микрофон.
И я вышел на сцену. Аплодисментов не последовало. Затем нашлась какая-то добрая душа в зале и хлопнула пару раз в ладоши.
Для нас на сцене были установлены скамейки. Мы садились на них и ждали, когда вызовут всех остальных. Потом директор сказал речь о неограниченных возможностях, которые мы все имеем в Америке, и церемония закончилась. Оркестр снова затянул гимн школы Джастин, выпускники и их родители, близкие и друзья повскакивали со своих мест и смешались в общей толпе. Я осмотрелся. Моих родителей не было. Чтобы убедиться, я прошелся по залу и еще раз все осмотрел. Нет.
И это было мне на руку. По-настоящему крутой парень в таких вещах не нуждался. Я снял с тебя колпак и мантию и отдал эти древности швейцару, который складывал их для будущих выпускников.
Я вышел на улицу самый первый. Но куда я мог пойти с одиннадцатью центами в кармане. И я снова пошел туда, где жил.
29
Летом 1934 года расстреляли Джона Диллинджера перед кинотеатром в Чикаго. Шансов у гангстера не было. Леди в Красном стуканула на него. Годом раньше произошел обвал банков. Сухой закон отменили, и мой отец снова пил пиво Истсайд. Но самой опасной вещью был синдром Диллинджера. Многие люди восхищались им и желали быть похожими на него, остальных это ввергало в ужас. Тогда же президентом стал Франклин Рузвельт. По радио транслировали его «Рассуждения у камина», и все слушали. Оратор он был великолепный. Он излагал свою программу по выходу из кризиса, реализация которой обеспечит всех работой. Но ситуация все еще оставалась крайне сложной. А мои дела с фурункулами и того хуже, они множились и были невероятно большими.
В сентябре, по распределению, я должен был пойти в школу Вудхэвен, но отец настаивал на школе Челси.
— Челси не в нашем районе, — возражал я. — Это слишком далеко.
— Ты будешь делать то, что я тебе скажу. И я тебе говорю — пойдешь в Челси.
Я знаю, почему он настаивал на Челси. Туда ходили дети богатеев. Мой отец был сумасшедший, он все еще надеялся разбогатеть. Когда Плешивый узнал, что я иду в Челси, он решил идти вместе со мной. Я не мог отделаться ни от него, ни от фурункулов.
В первый день мы с Плешивым прибыли в Челси на своих велосипедах и заехали на стоянку. Вышли мы оттуда в гнусном настроении. Большинство учеников, по крайней мере старшие, уже имели личные автомобили. Преобладали новые кабриолеты и не черного или темно-синего цвета, как большинство на улицах, а ярко-желтые, зеленые, оранжевые и красные. За рулем сидели красивые парни и поджидали своих прекрасных девчонок, чтобы подвезти их домой. И парни и девчонки были нарядно одеты, в дорогих пуловерах, обязательно часы на руке и в туфлях по последней моде. Выглядели они вполне взрослыми, уравновешенными и недосягаемыми. А рядом был я — в рукодельной сорочке, поношенных брюках, стоптанных башмаках и покрытый фурункулами. Парней в автомобилях не беспокоили прыщи. Все они были симпатичные, стройные, с чистой кожей и ровными белыми зубами. Уж они-то не мыли свои волосы хозяйственным мылом. Казалось, им ведомо нечто такое, что недоступно мне. Вновь я оказался на нижней планке.
Я очень стыдился своей болезни. Фурункулы повлияли на мой выбор между физкультурным классом и резервно-тренировочным офицерским корпусом. Я выбрал РТОК, потому что тогда мне не пришлось бы надевать открытый спортивный костюм, и никто не увидел бы безобразных болячек на моем теле. Но военную форму я просто ненавидел. Рубашка была шерстяная, и колючая ткань терзала мои язвы. Но нам вменялось в обязанность носить форму с понедельника но четверг и лишь в пятницу разрешалось надевать свою обычную одежду.
Мы учились владеть оружием, изображали военные маневры, маршировали по спортивному полю и снова практиковали с оружием. Нам предстояло сдавать экзамены по этому предмету. Самым мучительным для меня было держать винтовку на плече во время различных упражнений. Мои плечи были усеяны фурункулами, когда я забрасывал винтовку на одно из них, гнойники лопались, и на рубашке проступало кровавое пятно. Но так как рубашка была из плотной шерстяной ткани, со стороны пятна были не столь заметны.
