Пауло Коэльо - Дневник мага
— Буду ждать в «Парадоре», — сказал он уже на ходу. — Назову портье твое имя.
Я провожал его глазами до тех пор, пока он не скрылся из виду. Слева от меня тянулись поля: земледельцы, окончив дневные труды, возвращались по домам. Я решил сделать упражнение, когда ночная тьма полностью объемлет мир.
Я был спокоен. С той минуты, как был начат мною Дивный Путь Сантьяго, я впервые пребывал в полнейшем одиночестве. Поднялся, прошелся немного, но темнело так быстро, что, боясь заблудиться, я предпочел вернуться под дерево. И все же, пока глаза еще способны были хоть что-то различать, я мысленно определил расстояние от дерева до Пути. Никакой свет не слепил меня, но сияния новорожденной луны, только что выплывшей на небосвод, было более чем достаточно, чтобы различить тропинку и по ней выбраться к Санто-Доминго.
Мне по-прежнему было нисколько не страшно, так что поначалу казалось — потребуется сильно напрячь воображение, чтобы пробудить в душе страх мучительной смерти. Не важно, сколько лет мы прожили на свете: ночь, осеняя мир тьмою, приносит с собой все те страхи, что гнездятся в нас с детства. И чем темней становилось, тем неуютней я себя чувствовал.
Я был один в чистом поле, и, если бы закричал, никто не отозвался бы мне. И вспомнилось, как едва не лишился чувств сегодня утром. Никогда, никогда в жизни я не испытывал еще такого сердцебиения.
А если бы я умер? Стало быть, кончилась бы жизнь — таков самый логичный вывод. За то время, что я следовал путем Традиции, мне уже не раз приходилось говорить с духами. Я был абсолютно убежден в существовании жизни после смерти, но мне ни разу не пришло в голову спросить, как именно совершается переход из одного измерения в другое. Как бы ни был подготовлен к этому человек, это должно быть ужасно.
Если бы я умер, к примеру, сегодня утром, ни малейшего значения уже не имели бы Путь Сантьяго, годы учения, тоска по близким, деньги, спрятанные на поясе. Я вдруг вспомнил цветок в горшке, стоявший на моем письменном столе в Бразилии. Он продолжал бы существовать — и он, и все другие растения на свете, и автобусы, и зеленщик на углу, всегда продававший свой товар втридорога, и телефонистка, сообщающая номера, которые не значатся в справочнике.
Все эти мелочи, под воздействием того, что, случись моя смерть сегодня утром, исчезли бы, вдруг обрели в моих глазах огромное значение, сделались бесконечно важными. Именно они, а не звезды, не приобретенная мудрость убеждают меня в том, что я жив.
Стало уже совсем темно, и лишь на горизонте я мог различить слабое свечение городских огней. Я лег наземь, стал смотреть на ветви над головой. До меня доносились странные звуки — странные и разнообразные. Это вышли на свою охоту ночные звери. Если Петрус — такой же, как я, человек из мяса и костей, он не может быть всеведущ. Кто поручится, что здесь и вправду не водится ядовитых змей?! А волки, неистребимые европейские волки? Как знать, может быть, они учуяли меня и решили прогуляться именно здесь? Тут раздался какой-то иной звук — как будто с треском сломалась ветка, — и от охватившего меня страха вновь замерло сердце.
Я несколько минут напряженно прислушивался, думая, что следует, не откладывая, сделать упражнение да отправляться в отель. Расслабился, сложил руки на груди, как покойник. Что-то шевельнулось рядом. Одним прыжком я вскочил на ноги.
Ничего. Это ночь все заполонила и заполнила собой, приведя с собой все страхи, присущие человеку. Я снова растянулся на земле, преисполняясь на этот раз решимости преобразовать любой приступ страха в стимул для упражнения. И понял, что, несмотря на ночную прохладу, весь покрыт испариной.
Я представил себе: гроб закрывают крышкой, завинчивают по углам болтами. Я неподвижен, но жив и хочу сказать моим близким, что все вижу, что я их люблю, — однако не могу произнести ни звука — губы не шевелятся. Отец и мать плачут, друзья обступили гроб, но я один! Столько любящих вокруг, и никто не в силах понять, что я еще жив, что еще не сделал в этом мире всего, что намеревался. Отчаянно силюсь открыть глаза, стукнуть в крышку гроба или еще как-нибудь подать знак о том, что жив. Тщетно.
Чувствую, как покачивается гроб, — это меня несут на кладбище. Слышу, как позвякивают металлические ручки, слышу голоса и шаги идущих в траурном шествии. Вот кто-то сказал, что ужин придется немного отложить, а другой заметил, что я умер слишком рано. От запаха цветов начинаю задыхаться.
Я вспомнил, как раза два-три начинал ухаживать за женщинами и, боясь, что меня отвергнут, прекращал попытки сближения. Вспомнил, как не довершал начатое, полагая, что успеется. Мне безумно жаль себя, но не только потому, что меня живого положат в могилу, — жаль, потому что я боялся жить. В том ли дело, что я боялся услышать «нет» или недоделал начатое?! Самое главное — полностью насладиться жизнью. И вот теперь я лежу, заколоченный в ящик, и уже нельзя отыграть назад и проявить отвагу. Раньше надо было думать.
Вот он я — сам себе ставший Иудой, сам себя предавший. Вот он я — неспособный шевельнуть пальцем, беззвучно взывающий о помощи, а люди снаружи барахтаются в тине дней, строят планы на вечер, созерцают звезды, задирают головы к верхушкам зданий, которые я не увижу больше никогда. Чувство горчайшей обиды на такую несправедливость захлестывает меня: как же так? — я лягу в сырую землю, а другие будут по-прежнему жить! Лучше бы случилось какое-нибудь вселенское бедствие, и всех нас, толпящихся на палубе одного корабля, вместе поволокло бы в ту черную дыру, куда сейчас несет меня одного. На помощь! Я жив! Я не умер, и голова моя продолжает работать.
Гроб поставили на край могилы. Сейчас меня закопают. Жена забудет, выйдет за другого и с ним потратит деньги, которые мы с таким трудом копили и откладывали все эти годы! Да разве в этом дело? Я хочу быть с нею сейчас — ведь я жив!
Слышу плач, и чувствую, как из-под век скатываются две слезы. Если сейчас откроют гроб, то их заметят и спасут меня. Но нет — я чувствую лишь, как гроб опускается на дно ямы. Вдруг становится совсем темно. Раньше сквозь неплотно прилегающую крышку ко мне просачивалось немного света, а теперь меня окружает полная тьма. Слышу, как с лопат могильщиков летят на гроб комья земли. Но я жив! Я похоронен заживо! Мне не хватает воздуху, запах цветов делается непереносимым. Звучат удаляющиеся шаги — люди расходятся. Ужас охватывает меня. Не могу шевельнуться, а если сейчас все уйдут, то ночью меня и подавно никто не услышит.
Шаги постепенно стихают. Безъязыкие вопли моего сознания так и не были услышаны. Я остаюсь во тьме и одиночестве, чувствуя, как мутится разум от нехватки воздуха и одуряющего запаха цветов. Внезапно раздается звук, которого прежде не было. Черви! Это подползают черви, холодные, скользкие черви, готовые сожрать меня заживо. Напрягаю все силы, чтобы пошевелить хоть пальцем, но тело мое недвижно. Черви ползут по мне — по лицу, по шее, забираются в брюки. Вот один проник в задний проход, другой скользнул в ноздрю. Спасите! Меня пожирают — и никто не слышит, никто не отвечает.
Червь из ноздри переползает в глотку. Чувствую, как еще один ввинчивается мне в ухо. Как выбраться отсюда?! Где же Бог, отчего Он не внемлет?! Сейчас они перегрызут мне горло и я лишусь возможности кричать! Они наползают со всех сторон, проникая в мое тело через все его отверстия: через уши, через рот, через уретру. Я чувствую их омерзительное присутствие внутри. Надо крикнуть! Надо освободиться! Я брошен в темную сырую яму, завален землей, оставлен на корм червям.
Не хватает воздуха… Надо двигаться! Надо разбить доски гроба! Боже Всемогущий, дай мне сил шевельнуться! Я ДОЛЖЕН ВЫБРАТЬСЯ ОТСЮДА! ДОЛЖЕН!.. Я ПОШЕВЕЛЮСЬ! ПОШЕВЕЛЮСЬ! СЕЙЧАС… СЕЙЧАС…
УДАЛОСЬ!
Разлетелись в разные стороны доски гроба, исчезла могила, и полной грудью я вдохнул свежий воздух Пути Сантьяго. Дрожь сотрясала мое тело, я был весь в поту. Пошевелился и понял — меня вывернуло наизнанку. Велика важность! Я жив!
Озноб колотил меня, но я не предпринимал попыток унять его. Безмерный внутренний покой осенял меня, когда я почувствовал, что рядом кто-то есть. Повернул голову и увидел лицо моей Смерти. Нет, это была не та созданная моим воображением, порожденная моими страхами смерть, пришествие которой я ощущал несколько минут назад, — нет, истинная моя Смерть, подруга и советчица, которая не позволит мне струсить даже на миг.
Отныне и впредь она поможет мне лучше, чем советы и рука Петруса. Она не позволит оставить «на потом» все, что надлежит мне прожить сейчас. Она не даст мне уклониться от житейских битв, она обеспечит победу в Правом Бою.
Никогда больше не буду я, совершив какой-то поступок, чувствовать себя нелепо. Ибо вот она стоит передо мной, говоря, что, когда возьмет меня на руки, чтобы перенести в самую дальнюю даль, в иные края, мне не придется тащить с собой тягчайший из всех грехов — раскаянье. Глядя в ее приветливое лицо, ощущая непреложность ее присутствия, я обрел твердую уверенность в том, что с жадностью буду припадать к источнику живой воды, которая и есть наше земное бытие.
