Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
Я не только не могла произнести больше ни слова, я даже вздохнуть не могла; ужас, который я испытала, осознав, что приношу клятву в супружеской верности не Ричарду, сковал мне горло. Я начала задыхаться, еще мгновение — и меня бы, наверное, вырвало. Я вся покрылась испариной, я чувствовала, что вот-вот упаду; ноги подгибались подо мной. Но я никак не могла заставить себя произнести имя Генриха; не могла заставить себя дать брачную клятву никому, кроме Ричарда. Я попыталась снова. И снова, добравшись до слов: «Я, Елизавета, беру тебя…», я поперхнулась и умолкла. Это было безнадежно. Я не в состоянии была выговорить нужные слова. Я слегка кашлянула и жалобно посмотрела на Генриха. Я ничего не могла с собой поделать: я испытывала к нему лишь ненависть и понимала, что не в силах перестать видеть в нем врага, а потому и не могу ни произнести перед алтарем его имя, ни выйти за него замуж.
Но Генрих, человек в высшей степени реалистичный и не склонный к сентиментальности, мгновенно догадался, что со мной происходит. Желая привести меня в чувство, он больно ущипнул меня за ладонь, пустив в ход ногти и глубоко вонзив их в мою плоть; я охнула от боли, и туман воспоминаний рассеялся; передо мной возникло сердитое лицо моего жениха; жесткий взгляд его карих глаз был устремлен прямо на меня. Я судорожно вдохнула, а он в ярости прошипел:
— Да скажи же ты наконец то, что требуется!
Я взяла себя в руки и начала снова — на сей раз правильно: «Я, Елизавета, беру тебя, Генрих…»
* * *Свадебный пир был устроен в Вестминстерском дворце; кушанья мне подавали, преклонив колено, как королеве, хотя миледи королева-мать раза два все-таки упомянула мимоходом, что хоть я и жена короля, но пока что не коронована. Потом были танцы и небольшой спектакль в исполнении умелых актеров. Выступали также акробаты и хор; королевский шут без устали рассказывал непристойные анекдоты. Наконец мать и сестры повели меня в спальню.
Там было хорошо протоплено, и в камине еще догорали крупные поленья и душистые сосновые шишки; мать подала мне чашу со специально сваренным свадебным элем.
— Волнуешься? — сладким, как мед, голосом спросила Сесили. День ее свадьбы так и не был назначен, и она очень опасалась, как бы о ней не забыли, ведь именно она должна была стать следующей. — Я-то наверняка страшно волновалась бы в первую брачную ночь. Я уже заранее это знаю.
— Нет, меня это ничуть не волнует, — сказала я.
— Ты почему сестре не помогаешь? Помоги-ка ей улечься в постель! — вмешалась моя мать, и Сесили, послушно откинув покрывала, помогла мне взобраться на высокое ложе. Я устало откинулась на подушки, стараясь подавить мрачные предчувствия.
Вскоре в коридоре послышались шаги короля и его друзей, которые толпой приближались к дверям спальни. Архиепископ вошел первым, окропил комнату святой водой и помолился над брачным ложем. Следом за ним вошла леди Маргарет, крепко сжимая в руках большое распятие из слоновой кости. Затем появился и сам жених; он разрумянился и счастливо улыбался окружавшим его мужчинам, которые то и дело хлопали его по спине и говорили, что он завоевал самый лучший трофей во всей Англии.
Однако леди Маргарет окинула веселящуюся компанию ледяным взглядом, который без слов сказал всем, что здесь не место фривольным шуткам. Затем мальчишка-паж откинул покрывала с другой стороны постели, и камердинеры принялись раздевать короля, снимая с него тяжелые, расшитые каменьями одежды. Наконец Генрих остался в одной белой льняной сорочке, украшенной чудесной вышивкой, и скользнул в постель; мы оба выпили по чаше свадебного эля — так послушные дети пьют молоко перед сном, — и архиепископ, завершив свои молитвы, отступил назад.
Свадебные гости тоже стали неохотно пятиться и по одному вытекать в коридор. Моя мать, улыбнувшись мне на прощанье, быстро, точно умелый пастырь, выгнала из спальни орду моих сестер, а следом — последней! — ушла и леди Маргарет. Когда она уже направлялась к двери, я заметила, с какой тоской она оглянулась на сына; казалось, она с трудом сдерживает желание вернуться и еще разок его обнять.
Я сразу вспомнила его рассказы о тех долгих годах, в течение которых ему приходилось ложиться спать без ее благословения и поцелуя; вспомнила я и о том, что теперь, когда они воссоединились, его мать очень любит сама укладывать его в постель, как маленького мальчика. Я видела, как она колеблется на пороге, словно ей невыносимо трудно оставить его здесь, со мной; улыбнувшись ей, я легко положила руку на плечо Генриха — этаким нежным собственническим жестом — и сказала:
— Спокойной ночи, матушка. Мы оба желаем вам спокойной ночи, спите спокойно. — И я постаралась, чтобы она непременно увидела, как я стиснула в пальцах воротник рубашки ее сына; этот воротник из тончайшего белого полотна она сама вышивала белым шелком, и вот теперь я держала его в руках, точно поводок преданной охотничьей собаки!
Некоторое время она молча стояла, глядя на нас и слегка приоткрыв рот, словно ей не хватало воздуха, а я склонила голову Генриху на плечо, как любящая невеста, и он гордо улыбнулся. Ему, по-моему, казалось, что леди Маргарет приятно смотреть на него, ее единственного обожаемого сына, лежащего в брачной постели рядом с красавицей-невестой, да к тому же настоящей принцессой. Однако мне-то было ясно, что это зрелище — я, прижавшаяся щекой к плечу Генриха, и он, улыбающийся во весь рот, — разрывает ее ревнивое сердце, точно волк, вцепившийся своей жертве в живот.
Я успела еще заметить, как исказилось ее лицо, когда она вышла и закрыла за собой дверь, и как только в двери щелкнул замок и стража, приветствуя королеву-мать, стукнула об пол тяжелыми пиками, мы оба наконец вздохнули с облегчением. Как только мы остались наедине, я тут же подняла голову с плеча Генриха, выпустила воротник его рубашки и попыталась убрать руку, но он перехватил ее и прижал мои пальцы к своей ключице.
— Не надо, не убирай ее, — сказал он. И тут, видно, что-то в моем лице подсказало ему: я и не пыталась его приласкать, это был просто обманный жест.
— О, зачем же ты тогда это сделала? Что за недостойная девчачья выходка!
Я все-таки убрала руку и с упрямым выражением на лице сказала:
— Да просто так.
Генрих наклонился надо мной, и мне на мгновение стало страшно; мне показалось, что я здорово его разозлила, и теперь он намерен подтвердить законность нашего брака соответствующим актом, желая наказать меня болью за причиненную боль. Но тут он, видно, вспомнил о ребенке, которого я ношу, и о том, что соитие с беременной женой — грех, да к тому же это вредно будущему младенцу. Кипя гневом, он встал с постели, набросил на плечи свое роскошное свадебное одеяние, поправил дрова в камине, придвинул к тяжелому креслу письменный столик и зажег свечу. И я поняла: весь этот праздничный день в одно мгновение был для него испорчен, а свойство его натуры таково, что он, запомнив, как минутная неприятность или неудача испортила ему впечатление от целого дня, и впредь будет помнить только свое дурное настроение в этот день. Он всегда напряжен, всегда ждет, что его вот-вот постигнет очередное разочарование, он, пожалуй, даже ищет этих разочарований, ибо они подтверждают обоснованность его вечного пессимизма. И теперь до конца жизни он будет видеть все события сегодняшнего дня — собор, свадебную церемонию, пир и самые разнообразные веселые и приятные мгновения — как бы сквозь густую пелену охватившего его сейчас гнева и возмущения.
— Как только я, дурак, мог подумать, что ты решила быть со мной ласкова! — сердито воскликнул он. — Как я мог подумать, что в твоих прикосновениях есть хоть капля нежности! С чего это мне пришло в голову, что принесенные нами у алтаря клятвы тронули твое сердце? С чего мне показалось, что ты положила мне голову на плечо, выражая этим свою… приязнь ко мне? До чего же я был глуп!
Я промолчала. Разумеется, в моем сердце не было ни капли приязни или нежности. Он был моим врагом, убийцей моего возлюбленного, мало того, моего жениха. Он изнасиловал меня! Да как он мог подумать, что между нами возникло хоть какое-то подобие нежных чувств!
— Ладно, ты можешь спать, — бросил он через плечо, — а я пока просмотрю кое-какие прошения. В этом мире слишком много людей, которым от меня что-нибудь нужно.
К Генриху явно вернулось его обычное дурное настроение, но мне это было совершенно безразлично. Я знала, что никогда не стану о нем тревожиться и раздумывать, сердится он на меня или нет — даже в таких случаях, как сейчас, когда я, безусловно, причинила ему боль. Если хочет, пусть сам себя как-нибудь успокоит или пусть продолжает дуться хоть всю ночь. Я взбила подушку под головой, разгладила ночную сорочку на своем округлившемся животе и повернулась к нему спиной. И тут я услышала, как он сказал: «Да, я еще кое о чем позабыл!» — и снова подошел к постели. Свернувшись клубком, я осторожно глянула через плечо и, к своему ужасу, увидела, что в руке у Генриха обнаженный клинок, и на его лезвии играют отблески огня, горевшего в камине.
