Валерий Кормилицын - На фига попу гармонь...
– Товари-и-щ! – проникновенно сказал он. – Я слышал, ты говорил о великих учителях человечества – Марксе и Энгельсе, – кивнул в сторону Джинна и сидящего у его ног Джонни, – я преклоняюсь перед ними…
Пшенин подозрительно оглядел инвалида, и суровые глаза его потеплели, скользнув по фуфайке и зеленым галифе, заправленным, как у него, в сапоги.
– Я бывший секретарь парткома тарасовского болто-заклепочного завода им. В. И. Ленина, – заговорщицки зашептал дон Чезаре в ухо местному коммунисту, – вынужден жить в подполье и готовить революцию, чтоб отнять у буржуев награбленное и отдать бедным, – потыкал пальцем в свою грудь.
– Здравствуй, товарищ… – проникновенно пожал ему руку Пшенин.
– Я потомственный коммунист, – для закрепления успеха продолжил обработку бывшего члена КПСС дон Чезаре, – еще мой дед, – потер глаза рукавом фуфайки, – нес бревно на субботнике вместе с Лениным…
– То-о-ва-а-ри-и-щ! – чуть не обнял «безрукого» Пшенин. – Ведь и мой дедушка нес вместе с Владимиром Ильичом это бревно.
– Твой с какой стороны стоял? – заинтересовался дон Чезаре.
– С левой, ближе к краю, – получил ответ.
– А мой – аккурат посередке… Да ведь мы братья-а, – кинулся в объятья Пшенина. – Я поживу у тебя пару деньков? – пока обнимались, шепнул дон Чезаре. – А то буржуи наняли мафию, чтоб преследовать меня…
– Да какой разговор! Живи, сколько хочешь, друг, – прослезился бывший колхозный секретарь парткома.
– Вон они! – указал глазами на пьяных латиносов, шаткой походкой тащившихся мимо церкви к базару разжиться продуктами.
– Точно… Мафия! – заскрипел зубами Пшенин, разглядывая смуглых мужиков в шортах и прожженных рубахах.
– Хлеб, посыпанный опием!.. – торжественно поднял недоеденную Джеком булочку с маком хромой, уделанный еще Буратиной латинос.
– Значит… выращивают тут опиумный мак! – сделал вывод опаленный жестокой российской действительностью бригадир Педро.
«Мотаются, как оторванные уши мученика Трофима, да еше про «опиум для народа» рассуждают», – недовольно разглядывал представителей меделинского картеля окончательно не протрезвевший отец Епифан, вышедший на паперть после обедни и неправильно понявший про булку с маком.
– Христос выгнал из храма нечестивых торговцев, – указал пальцем на деда Пашку шалопутовский пастырь, – так и я…
– Все понял, отче!.. – не дал тому закончить «нечестивый торговец», мигом сунув в карман стакан и увязав мешок с остатками деревенского лакомства. – Исчезаю! – перекрестился на отца Епифана, заслонившего монументальной фигурой церковь, и шустро полетел по улице на своих прокладках с крылышками Гермеса.
Двое квартирантов еле поспевали за ним.
Так же быстро, но в другую сторону уходил отряд коммунистов из двух человек.
За партячейкой потянулись и агенты.
Последним покинул паперть злостный браконьер Филимон, с удивлением заметивший в проезжавшем автобусе своих приятелей со здоровенной спутниковой антенной.
«Где же это Евсейка ее спер?» – подумал он.
В том, что в деле замешан пастух, Филимон даже не сомневался.
* * *
– Ое-ей, мамо-о-чки-и! – придя из церкви, убивался по украденной гармони дед Пашка.
Двое его квартирантов внимательно слушали жутчайшую историю похищения века в изложении дугообразной бабки.
– … Вошел на копытах… – перекрестилась в сторону иконы. – При ем нишаго не было… Шам ш рожи штрашон ужашно… потому как на ей чулок надет, – пожевала она беззубым ртом. – В какую-то хламиду жавернутый… быдто упокойник в шаване, – вновь перекрестилась на икону. – Шасть туды, шасть щюды… мужикальный штрумент, ирод, увидал, ажно затряшша вещь… цоп ево и был таков… Ое-ей, мамочки-и! Гоге-то како-о-е-е.
– А ты, стагуха, не могла яво ухватом оггетъ… али поленом каким ошагашить?.. Видишь, вгажина мужнюю гагмонь тянет бессовестно…
– Или головой его в живот… – засверкал глазами и замахал руками Джинн-Толик.
– Или за ногу укусить… – поддержал друга Дорофей.
– Ое-ей, мамочки-и! – в третий раз взвыл дед Пашка, и один из восемнадцати волосиков вокруг лысины, не выдержав психической нагрузки, покинул свое место и брякнулся на пол. – Во-о-т. Даже волосы выпадать стали, – поднял его дед и нежно погладил, сдув потом к печке. – Это, по всем пагаметгам, Евсейка-подлец.
– Евшейка крышку от бака шпер и в город подалша ш дружками, – подтвердила бабка.
– Вот там-то он мою гагмонь и пгодаст… – смикитил дед и засуетился.
– Сынки! Помогите вогюгу отмудохать…
«Сынки» радостно согласились.
«А то че-то все нас, да нас…»
– Мои предки были пионеры Дикого Запада. Hе то еще видели, – похвалился Джинн-Толик.
– 0-о-о! – сказал дед Пашка. – Твои пгедки были пионегы и осваивали Дикий Запад… А я тоже был пионег и осваивал дикий Восток… И внучек у меня пионег… В честь меня назвали Павликом.
Вечером, когда не ожидавший от судьбы пакостей пастух Евсей со товарищи, в наипрекраснейшем расположении духа, с шестью поллитрами на троих, вышли из автобуса и уважительно поздоровались с дедом Пашкой, тот торжественно поднял руку и приказал зарычавшему Дорофею: «Взять!»
Джонни-Дорофей, радостно взвизгнув, кинулся на шалопутовского ковбоя и, хотя успел получить по башке бутылкой, сбил пастуха с ног и вцепился зубами в его плечо.
– Куси! Куси его! – подбадривал дед Пашка озверевшего квартиранта.
Джинн-Толик, не тратя понапрасну слов на разбирательства, мутузил двух других мужиков.
Дед Пашка, покряхтывая, шустро собирал разбросанные бутылки, кои посчитал справедливой компенсацией за украденную гармонь.
Подняв последнюю, пятую бутылку – шестую Евсей разгрохал о башку оборотня, он распрямился и увидел в дверях автобуса улыбающегося внучка Павлика Морозова.
– Дедуля-а! – козликом скаканул к нему внучек. – Да ты стал гэкетигом! – пнул по пути поднимающегося с земли мужичка пятиклассник.
– Да что ты, гадость моя, каким гэкетигом? – не знал, как обнять родную кровиночку, ибо все карманы и руки были заняты бутылками.
– Я гогжусь тобой, дедуля! – сам обнял старикана внучек.
Шедшие из леса ханурики издалека глядели на разборку, но вмешиваться не спешили, видя, что силы не равны.
– Было бы нас человек хотя бы на пяток поболе, – пожалел один из собутыльников.
Дядька Кузьма узнал громилу, который наезжал и на него.
– Вот что в деревне творится… – вздохнул он, – совсем приезжие оборзели, местных без зазрения совести метелят.
– Это они обознались, – таинственно произнесла ворожея, направляясь домой.
Досмотрев драку и позавидовав деду Пашке, мужики разошлись по хатам.
Дома дядьку Кузьму тоже ожидала серьезная разборка.
– Где ты все шляешься? – высказывала ему супруга. – Тебя добрые люди днем с огнем сыскать не могут…
– Хто? – пучил глазки дядька Кузьма.
– Дед Пыхто! Сам Кошмаров… На работу хочет тебя, ханыгу, нанять. На трактор посадить.
– На кого-о?
– Тьфу! Глаза б мои алкаша не видели, – хлопнула она дверью.
– Да ежели б не я… – задумался дядька Кузьма и тут же закричал вслед супруге. – Ты бы до сих пор в гадюкинский клуб на танцы бегала-а… – рухнул он на постель, истратив в крике последние силы.
Умирающие от голода агенты ФБР – так как булочки из организма вышли, а остался один мак – на чем свет стоит материли «слепого» своего коллегу из ЦРУ.
– Сидорова обезьяна! – орал, брызгая голодной слюной, агент Джек.
– Русские говорят: сидорова коза, – поправил его агент Билл и сам заорал: – Тере-е-шкин страус!..
– Ешкин кот! – поправил его Джек.
– А мне по хрену!
– Где тебе по хрену, мне по щиколотке, – возвысил свою личность Джек.
– Ети ма-а-ть! Есть русская идея!..
– Снял штаны – садись на толчок? – вопросительно глядел на друга Джек.
– Не так! У русских сказал «а», бляха муха, говори «бэ-э…» Усек?
– Ты коленом-то пятку не чеши… выкладывай идею, – в нетерпении подгонял напарника агент Джек.
– Разогнался, как после клизмы! – осудил товарища Билл. – Нахватался в России непристойностей, даже слово не даешь выговорить, едрена вошь. А идея проста, как ободранный палец… Загоним кому-нибудь винтовку с гранатами…
– Денег-то у них – одна медь. Давай лучше сменяем, – загорелся агент Джек.
– Только не пастуху! – вздрогнул Билл и, подумав, вытащил из уха кольцо. – Но вот кому-у? Слушай, Джеки, пойдем к реке, водички попьем… Хотя сырую воду пить вредно, но заплывем подальше и бутылку наполним, – помахал оставшейся после Евсея пустой поллитрой.
У реки они увидели стадо.
– О-у-у! Дуни-и-а-а! – затрубил Билл, разглядев свою любовь, выгонявшую из воды корову.
– Да чтоб тебя! Зитка, ну-ка иди на берег, – шлепала ладонью по круглому рыжему боку заменившая уехавшего в командировку пастуха Дунька.
Корова, задумчиво что-то пережевывая, не спеша вышла из воды.
– Ты чего там долго стояла? – поинтересовалась у товарки Гита.
