Андрей Астанин - Песни улетающих лун

У ветхого заваленного книгами стола посреди комнаты спиной к Шейнису стоял с молитвенником в руках седовласый старик в штраймл: по всей вероятности, он был хасидским ребе. Несколько из его хасидов сидели с книгами на расставленных по комнате стульях, кто-то, раскачиваясь, подвывал стоя. Никто из них не заметил застывшего на пороге Якова, широко раскрытыми злыми глазами уставившегося на неизвестно откуда взявшихся тут евреев.

Наконец ребе, поцеловав, положил книгу на стол и в глубокой задумчивости повернулся к генералу лицом. В этот момент глаза их встретились: старик этот был не кто иной, как реб Борех Злочевер.

Несколько секунд оба, пораженные неожиданной встречей, смотрели друг на друга молча.

— Яков! — воскликнул ребе и, подбежав к Шейнису, трясущимися руками обнял его за плечи. — Какая радость! Значит, Господь не забыл обо мне!

Яков с отвращением и непонятным ему самому ужасом, пробежавшим вдруг мурашками по спине, отклеил вцепившиеся в него руки.

— Как вы здесь оказались? — спросил он, пытаясь унять все нарастающую в ногах дрожь. Уже овладев собой, он добавил чуть громче и злее: — Как вы здесь оказались, и что вы здесь делаете?

— Что мы здесь делаем? — переспросил, отступив, старик. Тень генеральской фуражки сползла по его бледной щеке на бороду. — Как это что мы здесь делаем? Мы готовимся освятить луну, уже скоро она появится над местечком. Разве ты не собираешься к нам присоединиться?

— Ты что мне морочишь голову?! — не сдерживаясь, заорал Яков. На последнем слове голос его, однако, осекся, и он продолжил тише и медленней, словно опасаясь запнуться: — Кто отпустил вас из лагеря? У вас есть бумаги?

Тут ребе громко расхохотался и, весело прищурив глаза, повернулся к подхватившим его смех хасидам.

— Евреи, поглядите на этого человека! Он спрашивает, кто отпустил нас из лагеря! Он спрашивает, есть ли у меня справка! Нас отпустил самый большой начальник: он лично расцеловал каждого и прослезился, выписывая справочку. Его звали Ангелом Смерти… Ты что же, — Злочевер изумленно развел руками, — еще не понял, что говоришь с мертвецами?

Шейнис слушал, чувствуя, что еще немного, и дрожь в ногах выдаст его с потрохами. Чтобы хоть как-то скрыть свою слабость от ненавистных ему людей, он отступил на полшага с порога комнаты в темные сени.

— Я думал, — сказал он, изо всех сил стараясь выровнять голос, — что в лагере тебе прочистят мозги. Получилось как раз наоборот: ты окончательно сошел там с ума.

В ответ на эти слова ребе опять засмеялся скрипучим козлиным смехом.

— Да, Яков, да! — охотно подтвердил он. — Я действительно сошел там с ума… — Выдержав многозначительную паузу он с лукавым весельем подмигнул Шейнису. — Но сначала я все-таки умер!

Вдруг, видя, что Шейнис собирается уходить, старик подскочил проворно и схватил генерала за руку.

— Постой, Яков, — уже совсем другим голосом запричитал он. — Постой же, не уходи! Ты, видно, ничего еще не знаешь. Останься, сядь на минутку, я расскажу тебе все по порядку!

За руку, как учитель ученика, он подвел Якова к столу в центре комнаты. Шейнис шел за ребе послушно, чувствуя только непобедимое, со страхом смешанное любопытство и еще полную утрату железной когда-то воли. Он сел покорно на скрипнувший табурет; остекленевшими пустыми глазами смотрел, как старик потирает руки.

— Вот и прекрасно, — произнес тот. — А теперь послушай-ка майсы сумасшедшего ребе.

— Не бойся, Яков, я не буду надоедать тебе рассказами о нашей лагерной жизни, потому что речь сейчас не о ней. А я бы о многом мог рассказать тебе: я столько всего видел там, на краю Вавилона, где в деревнях еще не перевелись шаманы. В тех местах белобрысые немцы смешались с рыжими финнами, а русские бабы и их грудные младенцы жили в одних бараках с раскосыми дочерьми Измаила. В лагере были жрец из Бурятии и ксендз с Украины, проповедник-немец с Поволжья и православный поп из Москвы, который однажды ночью умудрился провести службу в открытом поле. Один из этих язычников, уже помирая от тифа, пытался обратить меня в свою веру… Но я обещал тебе быть кратким!

Яков, я знаю, что в местечке говорили о моей смерти всякое, но я умер быстро и тихо, во сне. Зимой в наш лагерь вошел Ангел Смерти, и начался тиф. Людей уносило десятками. Святой, благословен Он, был милостив к нам: по Его воле я и мои хасиды, все десять человек сразу, скончались в один день. Я просто открыл глаза и увидел, что мои ребята выходят по одному из барака, и пошел за ними.

За нашим бараком, на защищенной от ветра площадке, ночная смена грелась вокруг костра. В эту ночь людей было как-то особенно много. Мы с ребятами подошли поближе и тут разглядели только, что часть гревшихся — это уже умершие. Те, что были живыми, не замечали их и разговаривали о чем-то своем, умершие же стояли за их спинами молча, протягивая к пламени свои истощенные руки.

“Евреи, мы на кладбище”, — сказал я, повернувшись к моим хасидам. Наверное, уже тогда я начал сходить с ума. — “А ведь я потомственный коген, я должен уйти отсюда как можно скорее!”

Но кладбище было кругом. Мертвые выходили их всех бараков, грелись у всех костров. Несколько десятков их пыталось согреться у пойнта, железной трубы с горячим паром. Многие перелазили через колючую проволоку и уходили в родные места, домой. Мы тоже начали собираться в дорогу.

Тут мне пришла в голову одна наивная мысль. Начальник нашего лагеря Соломон Дубов был нашим земляком, с Акапони. Отца его я хорошо знал, это был боящийся Бога еврей, хотя и миснагед. А сам Шлойме — о, это был страшный человек, один Бог знает, сколько народу он погубил! Я ужасно боялся его при жизни, а вот сейчас в моей мертвой башке завертелась эта идея: может быть, рассуждал я, если Шлойме увидит, что я не держу на него зла и после смерти, что-нибудь шевельнется в его зачерствевшей душе, и он покается и вернется…

Была середина ночи, когда мы, вдесятером, вошли в Шлоймину спальню и встали вокруг кровати, где он спал со своей мамзелью. Огромная и красная сибирская луна — над нашим лагерем луна всегда была красной, — освещала через окно бледные лица моих ребят. Я осторожно дотронулся до Шлойминого плеча. Шлойме тут же проснулся, рывком сел на кровати. Он таращил на нас глаза, словно видел впервые.

“Шолем-алейхем, товарищ Дубов, — сказал я ему как можно почтительней. — Мир вам, вашей жене и детям. Вы, кажется, не узнали меня? Я ваш бывший земляк Борех Злочевер, а это мои хасиды. Извините за ночное вторжение: дело в том, что мы все только что умерли и теперь направляемся в Белоруссию. Если вам нужно передать что-нибудь достопочтенному Хаиму-Гершу, пусть он живет до ста двадцати…”

Тут Шлойме заорал всем горлом, как будто он тоже двинулся. Я пытался его успокоить и все объяснить, а он закрывался от меня одеялом и орал, словно я хотел его резать! Мамзель его тоже вскочила и начала голосить: “Что с тобой, Шломик?! Что с тобой?!”. В общем, поднялся жуткий еврейский гвалт, и мы поняли, что ничего уже здесь не добьемся.

Так мы и ушли из лагеря — ни с чем. И двинулись на запад.

Мы продвигались медленно, минуя татарские деревни и русские города, переходя по льду замерзшие реки. Ночами мы спасались от холода в дуплах деревьев. По субботам мы останавливались: отдыхали и славили Бога. А кладбище все не кончалось и не кончалось.

Однажды в лесу мы встретили еще одного земляка, крестьянина из Полесья, знакомого нам по лагерю. Он бежал еще летом, и, как мы думали, был уже в Белоруссии. Как мы завидовали ему тогда! И вот он лежал, засыпанный снегом, и глядел в небо недвигающимися глазами. Он примерз к земле весь, всем телом, и, как видно, земля не отпускала его, даже мертвого. Мы с ужасом смотрели на эту картину. И тут мы увидели третьего земляка: седой старик показался из-за деревьев, он бежал в нашу сторону. Я так и не вспомнил, откуда я знаю этого человека, но точно могу сказать, что звали его Иннокентием и что он был откуда-то с наших мест. Не знаю, был ли он живым или мертвым: к тому времени я окончательно перестал отличать одних от других. “Идите своей дорогой, я справлюсь сам”, — крикнул он нам, подбегая к нашему полещуку. Я не видел, как он поднял крестьянина, только потом, минут через двадцать, они, уже вдвоем, обогнали нас, кивнули на прощанье и вскоре пропали в заснеженной чаще.

Наконец, Яков, мы дошли до Уральских гор, отделяющих Азию от Европы. Здесь, на границе двух частей света, на вершине одной из гор мы увидели прекрасного видом юношу. Длинные кудрявые волосы падали на его плечи. В какой-то момент, подходя ближе, мы разом поняли, что перед нами Ангел и, в великом смятении повалившись на землю, закрыли лица руками.

“Встаньте и слушайте, — сказал нам Юноша. — Так говорит Господь: Я не забыл о тех, кто погиб, освящая Имя. Путь из этой пещеры (Юноша показал на огромный валун у скалы, за которым угадывался вход) самый короткий — он лишь для тех, кто в годы смут и падений остался верен. Спускайтесь в пещеру за мной, — в Иерусалиме уже накрыты столы; там, в золотом дворце, в зале с колоннами из берилла сидят на креслах из камня шохам сонмища праведных. Для них одних поставлены на столы золотые блюда с нежнейшим мясом Быка и Левиафана, для них одних открыты Святые книги, и сами ангелы подают им тончайшие вина и открывают им тайны Торы. Спускайтесь же — уже Ангел Ночи выковал вам короны, а Ангел Дня сшил белоснежные талесы, уже Ангел Утра скинул с лица Сиона черное покрывало и возложил на Кармель серебристый шлем, а Ангел Вечера уже привел к стенам Храма Аиш с ее сыновьями. Спускайтесь же, потому что Ангел Вращающегося меча уже перековал свое оружие в радугу”…