Андрей Астанин - Песни улетающих лун

Клычков стоял перед ним полунагнувшись; дышал тяжело и никак не мог отдышаться.

— Фу, Яша… забыл я совсем… Ты что, не слышал меня?… Фу, еле тебя догнал… — он, наконец, отдышался и выпрямился; глаза его сейчас были серьезные и такие же сумасшедшие, как у профессора Ганзе. — Яша, я вот что… а давай, кто из нас громче крикнет слово “тетя Дуся”…

— Ты что?! Какая еще Дуся? — прохрипел Шейнис, диким взглядом впиваясь в лицо Малюго.

Степка, не понимая вопроса, глядел на него с нескрываемым ужасом.

— Что вы спросили, Яков Львович?

Вместо ответа генерал повернулся к нему спиной. Он еще не пришел в себя после случившегося только что временного помутненья рассудка; зная по опыту, что это может быть лишь прелюдией к подступающему припадку, изо всех сил пытался заставить себя успокоиться.

— Пойдем, — через плечо бросил он Степке.

Они прошли в зал с широкими пыльными окнами, белыми голыми стенами и деревянным футляром часов в простенке.

— Садись.

Малюго, покорно опустившись на стул, вдавив голову в плечи, ждал дальнейших приказов.

— Ну, рассказывай.

Малюго сглотнул слюну; от волненья долго не мог произнести ни слова.

— Что рассказывать, Яков Львович? — выдавил, наконец, он.

Шейнис, не отвечая, поднял на него растерянный взгляд; тут же к щекам его хлынула кровь, страшно скривились губы. Он поспешно отвернулся от бывшего старосты и закрыл глаза: ему показалось вдруг, что в голове у него, где до этого с мерным постукиваньем шевелился лишь маятник деревянных часов, звонком взорвался невидимый телефон…

Утром Шейнису показалось, что в голове у него взорвался телефон. Он открыл глаза; машинально взглянув на часы, поднял трубку.

— Яков Львович, — голос Клычкова в трубке был трезв и тревожен. — Извините, я кажется разбудил вас. Но у нас тут такое стряслось…

— Что там еще? — спросил Шейнис, ощущая каждое слово Клычкова, как удар молотка по уже расколотому от невыносимого гудения черепу.

— Профессор наш вчера ночью сбежал, — ответил Клычков, и голос его от волнения дрогнул.

— Как сбежал? — рявкнул в трубку, все еще туго соображая, Яков. — Слепенев, что там, с ума спятил?

— Слепнев убит, Яков Львович.

Шейнис прибыл как раз в тот момент, когда санитары вынесли из подъезда накрытые простыней носилки. Он подошел ближе; жестом приказав санитарам остановиться, приподнял простыню.

Первое, что он увидел, была страшная страдальческая гримаса, застывшая на мертвом лице Валентина Слепнева. Стеклянные вытаращенные глаза — никто даже не позаботился опустить покойнику веки — глядели с ужасом в одну точку, рот был открыт широко в последнем, умолкнувшем навсегда крике. Черная распухшая шея была перерезана напрочь.

Изможденные, с худющими лицами санитары с трудом держали в руках носилки. Шейнис, опустив простыню, жестом разрешил им идти, сам же по гулким неосвещенным ступеням двинулся на четвертый этаж.

— Здравствуй, Яша, — Клычков с испуганным видом возник на пороге, излишне крепко пожал Шейнису руку. Суетясь, помог снять и повесил шинель; мимо заваленной объедками комнаты провел в просторную кухню.

На кухне он торопливо заговорил, то бросая на Шейниса жалкие взгляды, то по привычке опять отводя глаза:

— Такие дела, Яшенька. Я так подозреваю, что Валька просто уснул за столом, вот ему старикашка шею мечом и проткнул, даже пистолетом его не воспользовался. Ну и драпанул он с этим мечом — видно, дорогая хрень. Куда бежал? Зачем? Ничего, замерзнет, жрать захочется, сам сдастся. А мои ребята город прочесывают. — Клычков умоляюще посмотрел на Якова и тут же снова опустил голову. — Яша, я хотел бы вот о чем тебя попросить. В такую минуту, конечно, нехорошо об этом…

— Успокойся, ничего с тобой не будет, — презрительно усмехнулся Шейнис. — Я уже звонил Тарееву, предупредил.

— Тарееву? — глаза Клычкова сделались большими. — Ты меня пугаешь! И что?

— Да ничего, посмеялся. Никуда он не денется, твой немец.

Клычков сразу помолодел.

— Ну, Яша, спасибо, гора с плеч. — Он снова засуетился, выставляя на стол остатки вареной картошки и хлеба. — А теперь мы с тобой должны в обязательном порядке опохмелиться. Да-да! — закричал он, увидев на лице Шейниса недовольную мину. — Через “не хочу”!

В это время на полке затарахтел перетащенный из комнаты телефон.

— Это наверняка Хабибулин, насчет профессора. — Клычков схватил трубку. — Алло!

Он слушал, и лицо его, и без того овальное, как у лошади, вытягивалось все больше и больше.

— Понятно… — поговорил он наконец и тихо положил трубку. Отупело глядя перед собой, подошел к столу; Якову показалось, что Клычкова сейчас стошнит.

— Ну вот и профессор нашелся, — сказал тот и залпом опорожнил рюмку. Тут же перекосился, поспешно закусил хлебом. Прожевывая, добавил: — Ну что ж, так и должно было случиться…

— Убили его, что ли? — догадываясь, спросил Шейнис.

— Его, Яков Львович, съели, — ответил Клычков, уже с удовольствием наблюдая за тем, какое впечатление производят его слова.

Серые зрачки Якова сфокусировались на Клычкове; потом начали медленно расширяться.

— Что же ты мне, — спросил он тихо, — шутки шутить вздумал?

Да какие уж тут, Яша, шутки? Ты что, в первый раз слышишь, что в Ленинграде людей жрут? — Глаза Клычкова блестели: видно было, что спирт уже начинал действовать. — А меч пропал, ну и хер с ним, найдется когда-нибудь. Куда бежал, дурак? На что надеялся?

И он протянул Якову до краев полную рюмку.

— Так что, товарищ Шейнис, пейте: это единственный способ не сойти в этом городе с ума.

Улица, как и весь город, не освещенная ни единым фонариком, тускло белела снегом; прямо над двухэтажным домом с атлантами торчал только что народившийся полумесяц.

Яков чувствовал, что все больше пьянеет. Он очень плохо знал город и теперь двигался наугад, только примерно представляя себе, в какой стороне должно находиться его временное жилище. С того момента, как он убил Сергея Клычкова, ни один живой человек не повстречался ему на улицах города.

…Они сидели и пили до самой полуночи: Шейнис, как обычно, молчал, а Клычков болтал без умолку, хлопал Якова по плечу и подливал спирт. Потом Шейнис встал и направился к выходу; Клычков шел за ним, чему-то смеялся, кричал, что Яков должен его подождать, что ему надо сходить в сортир и потом он догонит… Шейнис вышел в подъезд, — в голову ему ударила темнота. Он спустился на пару ступенек, намереваясь бежать, когда почувствовал, что Тьма овладела им полностью, что он больше не в силах сопротивляться этой великой силе, — и тогда он, на ходу расстегивая кобуру, вернулся в квартиру. Клычков, шаря рукой по ширинке, как раз выходил из сортира, — прямо в лицо ему уставилось дуло нагана. “Яков Львович…” только и проговорил он с глупой улыбкой…

Мысль Шейниса работала безотказно: он взвалил труп на плечи, долго тащил по пустым кварталам. Свой последний приют Клычков нашел в огромном сугробе возле кариатиды на углу неизвестных улиц; сейчас Якову оставалось только найти дорогу, чтобы вырваться поскорее из этого мертвого лабиринта.

…Смутные очертанья чугунной ограды проступили сквозь тьму: он вышел к одному из каналов. Теперь надо было решать, направо поворачивать или налево.

Спрятав в карманы озябшие руки, он огляделся по сторонам и повернул направо. Сходя с поребрика, который он не заметил, Шейнис оступился; когда он, боясь упасть, выдернул руки, на снег из кармана вывалился какой-то предмет. Яков, подняв его, поднес к самым глазам и вспомнил: перед тем как он вышел из слепневской квартиры, Клычков сунул ему пачку немецких галет. Шейнис положил галеты обратно и уже собирался продолжить свой путь, когда от угла ближайшего дома отделился темный комочек и двинулся прямо к нему. В это же самое время полумесяц над крышами начал на глазах разгораться; очень скоро в его желтом свете комочек превратился в мальчика лет семи в пальто и вязаной шапке; два испуганных, провалившихся, как у старика, глаза с тревогою и мольбой смотрели на Шейниса.

— Чего тебе? — нетерпеливо спросил его Яков.

Мальчик не отвечал.

— Ну? Чего тебе надо?! — крикнул Шейнис со злобой.

Малыш вместо ответа начал дрожать всем телом.

— Чтоб на глаза мне больше не попадался! Щенок… — и Яков, отвернувшись, зашагал дальше.

Он прошел полквартала и тут, машинально опустив руки в карманы, остановился. Вытащив из кармана галеты, уставился на них, как будто видел впервые; потом торопливо пошел, почти побежал назад.

— Эй! — крикнул он громко. — Эй, пацан!

На улице, где три минуты назад повстречался ему ребенок, никого теперь не было. Шейнис огляделся вокруг; дойдя до ближайшей арки, заглянул и во двор.

Двор, как и улица, был совершенно пуст. Яков, выругавшись, вернулся к ограде, швырнул галеты в канал и, вслух матерясь, опять зашагал по набережной.