Глеб Шульпяков - Город "Ё"
Мы гуляем по Красной Горке с архитектором Ириной Захаровой. Недавно вместе с голландцами, которым есть дело до своих даже в Сибири, она сделала обмеры всех сохранившихся зданий, издала книгу.
— На чертежи времени не было, — она как-будто оправдывается за Лохема. — Он просто осматривал местность, а потом вбивал колышки и запускал рабочих.
Мы толкаем калитку и проходим во двор-палисадник.
— Строительный сезон в Сибири ведь очень короткий. Есть кто дома? Можно?
Этот коттедж на несколько семей Лохем построил для инженеров. Теперь здесь частное жилье, но, несмотря на советские переделки, «голландский почерк» читается по мансардам и переплетам рам. Тому, как вписаны в фасад трубы. Ну и внутренняя планировка — «изнутри наружу», его главный принцип.
Дверь открывает молодая женщина с девятимесячным животом.
— Мы на минуту, — говорит Ира. — Только посмотрим.
Из прихожей дверь ведет в кухню, как принято в Европе. Что видеть в Сибири смешно и странно. Сквозной проход на задний двор, где огород и умопомрачительный вид на заводской факел. На втором этаже нарезка из комнат. Они маленькие, но автономные. То есть в сознании Лохема эти идеи, социального равенства и права на частное пространство, не противоречили. И он выразил их как умел — через архитектуру.
В полукилометре от «элитного жилья» — рабочая «колбаса». В кустах и зарослях едва видно, что осталось от первого в России «блокированного жилья», когда «спаривались» два десятка домов с отдельными входами для каждого. Метод давал экономию тепла и возможность пристраивать новые секции. Но сибирякам все это не слишком нравилось.
Как это — «жить с соседом через стенку»? Тоже парадоксы барачного сознания.
«Колбаса» примыкала к школе, доминанте комплекса. Ее здание даже в полуразрушенном виде производит впечатление редкой птицы. Голландия давно внесла ее в список значимых объектов архитектурного наследия за рубежом и выделяет средства на обследование. Что не спасает школу от медленного русского разрушения.
Парадокс, но большинство жителей Кемерова вообще ничего не знают ни об АИКе, ни о том, какие дома их окружают. Раньше это незнание объяснялось тем, что советская власть замалчивала факт «иностранного присутствия» в Сибири. Но сейчас? Когда по ван Лохему проходят совместные с голландцами семинары и выставки? Когда есть прекрасный проект музеефикации Красной Горки с последующей реставрацией уцелевших зданий? Когда очень по духу русская, но вместе с тем интернациональная история может превратиться из парадокса в уникальный туристический бренд?
— Эта башня по центру, она водонапорная, — Ирина показывает на школу. — Здесь было самое высокое на Горке место. В коридоре он устроил туалетные кабинки. Но Рабоче-крестьянская инспекция от них сразу отказалась. По деревенским понятиям, туалет в доме держать негигиенично.
В основе архитектуры функционализма (в русском изводе это конструктивизм, конечно) лежит принцип «минимум средств — максимум удобства». В Сибири ван Лохему пришлось иметь с этим дело буквально. Из-за нехватки кирпича он комбинировал его с деревом. Просто ставил на кирпичный этаж сибирские срубы, устраивая на первом этаже европейские эркеры. Вместо дефицитного кровельного железа покрывал строительной бумагой «Геркулес». Засыпал полости между кладкой для тепла шлаком — тоже из-за нехватки материала. Устраивал тамбуры и дымоотводы. За счет собственного отпуска возил образцы местной глины в Голландию — узнать у друзей-заводчиков, какой кирпич из нее лучше делать. И делал.
О том, как строился первый и последний «голландский» поселок в Сибири, лучше всего сказал сам архитектор: «Здесь мы имеем дело с типичной сибирской деревней очень старой закваски… И как только я задумываю построить город для технических специалистов и рабочих, я наталкиваюсь на крестьян, ибо рабочие оказываются крестьянами, которые… пока с большим удовольствием продолжают присматривать за своими коровами».
С этими коровами приключилась смешная история. АИКовцы, исповедующие коммунальные ценности, держали коров в общем коровнике под присмотром выборных скотников. Сдать коров они предлагали и русским «коллегам» — чтобы освободить время для работы. Они даже предложили выкупить коров — на деньги АИКа и по завышенным ценам, чтобы дело шло быстрее. Что сделали наши? Продали коров, на вырученные деньги купили новых, а разницу — прикарманили.
Всего Лохему удалось реализовать в Кемерово проекты 11 типов жилых зданий, что в тех условиях было невероятно много. Да и по нынешним меркам тоже. К сожалению, после изгнания Лохема их перекроили по «рабоче-крестьянским» понятиям, безнадежно загубив чистоту голландской идеи. Исчезли заглубленные фундаменты и мансардные этажи, обогревающие дымоотводы и ванные комнаты, и много чего другого, тщательно и тонко умышленного архитектором.
Правда, лохемовские дома стоят до сих пор — а те, производные, развалились. Но что это за утешение?
Так вышло, что «лохемовский период» в АИКе пришелся на закат колонии и пожить в «домах будущего» колонисты успели недолго. После 1925 года с АИКом происходило то, что и со всей страной — ее национализировали, превращая в громоздкий и неэффективный советский трест. А дома заселялись русскими.
Колонистов выживали. Уже строчились уведомления о «нецелесообразном использовании» и «саботаже». Уже назначены были в управление люди, ни бельмеса не смыслившие в производстве, а только умножающие отчетность. Уже новоиспеченный зам Рутгерса, партизан и казнокрад Коробкин, доносил, что «Ванлохен Иван Иванович как архитектор к нашим условиям не подходит, вследствие незнаний наших законоположений об охране труда и требований, предъявленных Союзом».
Чем больше документов той эпохи я читаю, тем чаще мне кажется, что та история в 20-х не закончилась. Что она закольцевалась, нашла рифму — уже в нашем времени. Когда на смену мечтаниям 90-х пришли 2000-е, закатавшие под асфальт лучшие плоды этих мечтаний.
«Если бы не русские бюрократы, вы были бы русскими», — много лет спустя признавался детям Лохем. Думаю, то же могут сказать сотни иностранцев, приехавших к нам семьдесят лет спустя. И от этой унылой закономерности на душе становится как-то особенно тоскливо и пусто.
Ван Лохем писал: «Русский хочет действия, но восхищается идеей, которая часто превращается в лозунг. В результате существуют два мира, поочередно преобладая один над другим. Когда преобладал мир действия, то иностранцы принимались с распростертыми объятиями; когда преобладал мир идей, чтобы ни делали иностранцы, ничто не устраивало».
Как это нам знакомо, не правда ли?
«Если проводимое административное управление экономикой и является абсолютным условием для строительства в новой России, то архитектура не должна становиться жертвой этого. Градостроительство и архитектура определяют характер города на долгие годы, и они не должны позволить овладеть собой опрометчивости некомпетентных чиновников». И это — после уничтожения Москвы — нам знакомо тоже.
Но зарифмовалась, по счастью, история и нашего «Иван Иваныча» — уже после войны, когда Кемерово застроили по регулярному плану. Этот прекрасно сохранившийся ансамбль, выполненный в неоклассике сталинского ампира, и есть такая рифма. Поражающая строгостью в сочетании с уютом, человечностью. Удивительно, но архитектура, призванная подавлять, удивляет тем, как свободно в ней дышится — как будто в противовес идее, ее породившей. Как будто гений архитектуры не покинул это место. И один город, ван Лохема, зарядил летящей аскетикой нынешний. Который просто переосмыслил ван Лохема, как мог — в рамках времени и стиля, в котором строился.
Моя счастливая деревня
Современный человек не успевает за временем — декорации меняются быстрее, чем он привыкает к ним. Ни в памяти, ни в мыслях от этого времени ничего не остается. Прошлое пусто. Даже вещи исчезают из обихода, так и не состарившись.
«Куда все исчезло? Зачем было?»
Тоже лейтмотив жизни.
В ящике моего стола лежат зарядные устройства для телефонов. Провода спутаны в клубок, видно, что адаптерами никто не пользуется. «Надо бы выбросить…» Чешу затылок.
Но мне почему-то жалко.
Я отдаю адаптеры сыну, он сооружает из них заправочные станции.
Но жалость, жалость.
В прошлом году я купил избу в деревне.
«В глухомани, настоящую…» — рассказываю.
«Ну и где твоя „глухомань“? — друзья мне не верят. — Кратово? Ильинка?»
Я показываю на карте. «За Волочком, в Тверской…»
Кивают, но в гости почему-то не торопятся.
«Вы будете в Москве в это время?» — на том конце женский голос.
Я прикидываю в уме, считаю: «Нет, я буду в деревне. Давайте через».
