Маре Кандре - Женщина и доктор Дрейф
Дрейф заглушил ее последние слова громким, презрительным, но каким-то пустым смехом.
Еще одно слово и ей прямая дорога в лечебницу
(что, к сожалению, было невозможно, так как последняя уже много лет была переполнена женщинами, которые в пустынных залах и коридорах рвали на себе волосы и кусали вкровь руки,
отправленные туда доктором Дрейфом и ему подобными).
Тогда он вернулся к письменному столу, вскарабкался на стул и вытащил пожелтевший листок бумаги.
— Сейчас я вам выпишу одно легонькое лекарство, которое вам надо принимать в случае, если вы очень разойдетесь!
Да, что-что, а уж сильное лекарство она получит!
Пусть оно раз и навсегда превратит ее в послушную, маленькую, безобидную тень, которая едва позволяет себе робко и по-детски улыбаться мужчинам в том случае, если они к ней обратятся,
которая сидит в своей спальне и разглаживает фиалки для своего гербария и бесконечно расчесывает свои длинные, гладкие как шелк светлые волосы,
которую можно как угодно осквернять и избивать, и она ничему не противится,
которая с пустыми глазами бродит по саду своего отца и рвет цветы, чтобы воткнуть себе в волосы, и чье единственное желание в жизни — выйти замуж и нарожать детей.
Да, лекарство должно раз и навсегда усыпить воспоминания об этих беспокойных существах,
ведьмы, монахини, разрезанные на куски проститутки должны совершенно стереться из памяти и исчезнуть,
и половой зов тоже можно будет держать в ежовых рукавицах
(так как лекарство было комбинированным препаратом),
и нездоровое стремление взобраться на вулканическую гору совершенно ее покинет,
у нее на это не будет больше сил,
нет, вместо этого она, пребывая в трансе, посвятит свою жизнь благородному делу деторождения, выпекания булочек, вязания, шитья и обожания собственного мужа,
всех мужчин,
всего мужского рода,
и таких, как он,
доктор Дрейф!
Он быстро писал и в то же время объяснял, как надо принимать лекарство:
— Значит, принимайте по три зеленых таблетки через день в течение месяца, а потом по пять черных через день каждый час,
затем целый год принимайте по две голубых через день один раз в день, а всю оставшуюся жизнь принимайте по десять желтых драже каждые полчаса тогда, когда вам это покажется нужным,
и вы увидите, как чудесно все устроится!
Он сложил рецепт, женщина поднялась,
такая же чудовищно огромная, как и раньше, она прочно стояла на ногах.
Она взяла со стула свое пальто,
однако, к сожалению, больше не чувствовала себя легкой и свободной.
Словно камень снова заполнял ее рот
(хотя и был пока еще размером с бусинку).
Дрейф сполз со стула и стоял возле письменного стола, так как не хотел без надобности приближаться к ней…
Он протянул ей листок, а она очень грустно и довольно осторожно улыбнулась,
потому что все это до сих пор не укладывалось у нее в голове.
И Дрейф впервые почувствовал некоторую жалость к пациентке,
видя ее замешательство и печальное лицо
(бедное-несчастное создание,
рожденное женщиной,
осужденное всю жизнь прожить женщиной,
которому отказано во всем, что является настоящей, истинной жизнью!).
Чтобы поднять ей настроение, он бодро произнес:
— Только, ради бога, не размышляйте об этом слишком много,
если вы будете принимать лекарство, то увидите, что все будет хорошо.
Вы на удивление милая и очаровательная женщина,
выходите замуж, вышивайте монограммы на салфетках, обожайте и обихаживайте мужчину, за которого выйдете замуж,
ведите себя хорошо,
да, ведь жизнь истинной женщины бесконечно богата и велика,
вы и представить себе не можете!
Он сам чувствовал, как пусто и равнодушно звучит его голос,
который от долгого анализа стал каким-то изношенным и жидким,
но женщина выглядела так, будто наконец согласилась с особенностями своей психики и вечной женской ролью.
— Да, доктор, раз вы так говорите, то…
Дрейф испытал такое невероятное облегчение, что не смог удержаться и воскликнул:
— То-то же,
вы, я вижу, поправляетесь!
В своем рвении он чуть было не коснулся ее,
но в последний момент остановился
и ограничился тем, что смеясь смотрел на нее и растроганно бормотал:
— Гора в Перу… писать книги!
Последняя мысль почему-то необыкновенно веселила его, он долго и от души смеялся.
Затем он поднялся на цыпочки, открыл наконец дверь, слава тебе Господи, чтобы выпустить ее,
и за секунду то того, как она вышла в прихожую, добавил:
— А если вы захотите о чем-нибудь спросить меня, то запросто обращайтесь ко мне,
не забывайте, что я — эксперт,
я изучал духовную жизнь женщин всю свою взрослую жизнь,
нет ничего такого, чего бы я о них не знал!
А женщина, устало и грустно улыбаясь,
ответила:
— Да, доктор.
После чего Дрейф молниеносно закрыл дверь, запер ее, привалился к ней, закрыл глаза и глубоко и с облегчением вздохнул.
Несколько минут спустя он все еще стоял за дверью и массировал,
точно так же как и в начале,
свои ноющие виски.
За окном было темно и тихо.
Улицы были совершенно пусты.
Жители города Триль разошлись по домам, где они часами, перед тем как улечься в постель, играли в карты, ссорились, стирали, что-то пекли и колотили своих детей
(а в одном доме всего на пару кварталов дальше городской убийца-маньяк занимался тем, что прятал части тела своей последней жертвы под половицами в своей квартире,
в которой к этому времени уже не хватало места, потому что на совести у него было двадцать юношей).
В прихожей слышно было, как обе пациентки обмениваются учтивыми фразами
(и это не понравилось доктору Дрейфу,
ему хотелось бы, чтобы пациентки никогда и ни при каких обстоятельствах не вступали в контакт друг с другом, потому что, в подобных случаях, небось, сразу же последуют наговоры, хихиканье и насмешки над ним).
Кроме боли в голове он чувствовал себя совершенно нормальным до того момента, когда его вдруг,
без малейшего предупреждения,
охватило неприятное чувство…
В комнате словно ощущалось некое присутствие.
Будто кто-то или что-то холодно, угрожающе, с усмешкой наблюдал за ним,
глядя косо сверху,
а может быть, даже изнутри,
да, это было очень противно,
словно кто-то сидел и в точности описывал все, что он делает,
как выглядит,
о чем он думает,
в самых мельчайших деталях,
словно кто-то сидел и издевался над ним,
рассматривал и отмечал каждый сделанный им шажок, и видел, как он в эту минуту быстро окидывает взглядом комнату, но не может найти там совершенно ничего особенного, ничего такого, что могло бы послужить причиной подобного подозрения.
Банки с зародышем девочки, конечно же, не хватает, само собой,
но он уже завтра пойдет в морг, раздобудет там новый зародыш и поручит Накурс заспиртовать его
(такие вещи у нее очень хорошо получались,
ведь это именно она и заспиртовала матку, яичники и отрезанную женскую грудь).
И все же…
Комната каким-то образом необратимо изменилась.
Он подошел к письменному столу и заглянул в журнал,
немного полистал его туда и обратно,
затем собрал вместе листы
и все их вырвал.
Как только пациентка ушла, он открыл дверь, призвал Накурс, отдал ей листы и попросил ее все сжечь, а затем закопать пепел под кустом в саду.
И впустил следующую пациентку,
барышню Тимбал.
По внешности она была точной копией предыдущей женщины,
возможно, чуть постарше.
Дрейф анализировал ее почти двадцать лет, но так и не добился проку,
однажды он даже пытался исправить ее истеричную, бунтарскую личность, отпилив у нее кусочек носа,
но это привело к тому, что истерия и маниакальное поведение только усилились.
И как только барышня Тимбал переступила порог Дрейфова пыльного кабинета с наклонными стенами и ухватилась за дверной косяк, чтобы не упасть,
она, со своим сверхчувствительным, маниакально-истерическим женским чутьем, конечно, тут же учуяла, что тут что-то случилось.
Она немедленно забормотала:
— Что это вы тут делали, доктор,
все так изменилось,
стало как-то светлее, и воздух вроде уже не такой спертый,
что такое, доктор?
Нет, не говорите ничего,
вы мебель переставили,
чуть-чуть передвинули кресло,
и ручка у вас другая?
Нет, нет, вы перевесили свидетельства…
Нет, теперь я поняла,
Накурс сменила шторы…
Но Дрейф ее не слышал.
Какой-то неодолимой силой его тянуло к одному из высоких зарешеченных окон, где он сейчас и стоял, высматривая ту женщину, Еву.
