Александр Чуманов - Уравнение Бернулли

— Может, — озарило вдруг Риту, — прописка твоя тренеру не понравилась?

— Не понравилась. Угадала… — Уклоняться от ответа Ромка умел, а врать… Врать, само собой, тоже умел, чего тут хитрого, но, в отличие от подавляющего большинства сверстников да и не только сверстников, вранья всеми силами избегал. Может, в том числе из-за этого был поразительно немногословен.

— И — что?

— Да ничего! Ему моя прописка не понравилась, мне его «тэквондо» не понравилось!

— И ты не занимался вообще?

— Занимался. Но больше не пойду. Хватит. И не о чем говорить, мам!

— Ну, не о чем, так и не о чем… Кушать будешь? Я целый день, между прочим, этот дурацкий борщ варила…

— Почему дурацкий, по-моему, вполне нормальный борщ.

— А теперь он стал еще лучше, потому что там не одно жалкое ребрышко, а штук пять, не меньше!

— Да? Это интересно. Стоит, пожалуй, отведать.

Сын, явно оживившись, пошел руки мыть, а Рита — черпать поварешкой не успевшую остыть борщеподобную тюрю. И тут ее осенила другая догадка, относительно причин столь скорого разочарования сына в японском единоборстве.

— А что еще сказал тренер, сынок? — продолжила она пристрастный свой допрос, едва сын сел и потянулся за ложкой.

— Да ничего особенного…

— И все-таки?

Тут уж надо было либо врать, либо говорить правду. И Рита ничуть не сомневалась относительно выбора сына. Что, вообще-то, весьма удобно, хотя иногда бывали ситуации, когда хотелось, чтобы сын немножко соврал. Как, например, теперь. Поскольку ответ на заданный вопрос уже подсказала Рите сама логика жизни. Однако сын, уставившись в тарелку, но так и не дотянувшись до ложки, сказал правду.

— Он велел на следующую тренировку принести плату. У них там, кроме меня, еще двое не местных — из соседнего поселка приезжают. Они платят. В бухгалтерию. Все честно…

И тут сильнейший порыв ветра с грохотом распахнул входную дверь, а секунду спустя то же проделал и с балконной дверью. Само собой, полетели стекла, а кроме того, обрушился-таки несчастный почтовый ящик, забрякал, кувыркаясь по лестнице. Видимо, кто-то не затворил за собой дверь подъезда, наверняка эта блудливая окрестная молодежь!

И в подтверждение этой догадки послышалась снизу иступленная, бессильная в чем-либо помочь матерщина. Это сосед, сломавший возле подъезда лавочки, громко выражал сожаление по поводу того, что нельзя столь же непринужденно свернуть кое-кому цыплячьи шеи.

Беда, ох беда, будто мало других бед!..

Рита кинулась сперва балкон запереть — к счастью, из двух стекол одно каким-то чудом уцелело, и осколки второго оказались не в квартире, а на паркете балкона. Ромка кинулся в подъезд догонять почтовый ящик. Догнал, поймал, домой внес, потом запер дверь на засов.

И вышло так, что он во всем посчитал виноватым себя, ведь это он, придя домой, не запер за собой тотчас, а Рита — себя, ведь это она, впустив сына, отчего-то позабыла сделать сущий пустяк, из-за которого — такое несчастье.

И мать с сыном даже немного поспорили, прежде чем согласились считать вину обоюдной. Такая вот получается редкая гармония взаимоотношений — иные б, наоборот, друг на дружку валили, в лучшем случае на распоясавшийся ни с того ни с сего ветер, на неприкаянно болтающуюся по чужим подъездам молодежь. Но ни Рита, ни Ромка этого принципиально не делали — ибо глупо оно, ибо то и другое — есть стихия, объективный фактор. Вдобавок молодежь, возможно, даже и ни при чем, с таким же успехом кто-то из соседей как раз мог входить или заходить…

— Да жри же ты, наконец, — в сердцах прикрикнула Рита на сына, — Хотя теперь, наверное, уже окончательно остыло, давай, что ли, погрею чуток…

— Не надо, мам. Я так…

И сын, чтоб хоть чем-то немного утешить расстроенную мать, принялся проворно орудовать в тарелке.

— М-м-м! Нормально! Два, нет, даже «три в одном»!

— Каких еще три?

— Салат, суп и кое-что с гарниром…

— Ну, что поделаешь, так вышло. Такой я у вас кулинар.

— Да замечательно все, мам, прекрасный ты у нас кулинар!

— Однако что это мы разболтались? Разве за столом болтают?

— Молчу.

— А я могу себе позволить… Так вот, сынок: мы заплатим за «тэквондо», сколько скажут, столько и заплатим. И стекло вставим. И не вздумай прекословить матери, тем более с набитым ртом. Тем более я знаю, что ты скажешь. Ты скажешь, что уже перехотел заниматься. Ты даже скажешь, возможно, что первая тренировка тебе не только удовольствия не доставила, но, наоборот, внушила стойкое отвращение и к данному виду спорта, и ко всему прочему, чем ребята в том ДК занимаются. Но мы запросто заплатим и тренеру, и стекольщику, потому что у меня появилась идея. Помнишь гарнитур из мельхиора и наших уральских камней, который мне подарил один из моих давних… знакомых? В общем, дядя Лева. Я продам гарнитур! На что он мне, куда мне его надевать и с чем? Платье, которое к нему шло, теперь на мне — как на вешалке. Да и вообще… Нет, гарнитур, конечно, не драгоценный, иначе б он миллионы стоил, однако и не дешевка, не бижутерия из ларька — высокохудожественное изделие. Его друг дяди Левы делал — ювелир известный, то ли Соколов, то ли Соловьев… Да я б давно уж его загнала, гарнитур этот, но не знала — куда, кому. В нашем городе есть, конечно, магазины худфонда, к бабушке с дедушкой поехали б — сдали б, но ведь автор сразу узнает. Неудобно. Когда-то нас знакомили… И вдруг сообразила: здесь чуть не каждый день цыганки по домам ходят, всякую ерунду предлагают. Отчего бы и мне не предложить им? Конечно, столько, сколько в магазине, не заплатят, но и совсем задешево не отдам. Я ж цену этой вещи знаю… А? Как тебе моя идея, сына?

— Не очень… — Ромка в аккурат тарелку опустошил и, ложку облизав, рот рукавом своего домашнего пуловера вытер. Старый пуловер-то. Да и — пацан ведь еще, Ромка-то, хотя и рассудительный на редкость. Его, пока мать свою идею излагала, так и подмывало свое неодобрение, с первых же материных слов появившееся, выразить, но удержался.

— Прекрасная идея! Прикладное искусство должно не на выставках лежать, а использоваться по прямому назначению. И цена у него всегда — есть! В отличие от какой-нибудь, скажем, бесценной картины. Пусть цыганская женщина блистает среди своих соплеменников, раз уж я не могу!

— Вещи из дома продавать — последнее дело, мама… И с цыганками связываться…

«Да у меня и так сплошное „последнее дело“!» — чуть было не выкрикнула в сердцах Рита, но сдержалась, вслух горестно воскликнула другое:

— Господи, да в кого ж ты такой, Ромка, тебе тринадцать лет, нормальный ребенок обрадовался бы!

— Ладно, попробую радоваться, если ты хочешь…

Возможно, их мучительный разговор продолжался бы еще, но тут задрожали стекла от нового могучего порыва ветра за окном, жалобно засвистело в прихожей, мать с сыном подошли к окну — глянуть, что там еще творится, и тут по стеклам забарабанил сильнейший, совсем не характерный для середины октября ливень.

Рита сразу заметила, что за какие-то полчаса за окном наступила самая настоящая поздняя осень — полчаса назад на деревьях было еще очень много листьев, а теперь болтались лишь самые отчаянные, дождь окончательно уничтожил последние краски, сделал мир уже не бурым и даже не серым, а почти что черным…

Как Алешечка бедненький в такую непогодь доберется, у него ж даже зонтика нет — промокнет до нитки, застудится еще, не сгонять ли Ромку за водкой к соседу, который вместо лежалых конфеток лучше бы чекушку положил, хотя нет, Ромку — нельзя, нехорошо, да и вряд ли дадут, самой надо…

Но только она решила очертя голову кинуться в непогодь — а все ж магазин в доме иногда полезен бывает — как вспомнила про собственные фармацевтические запасы: вот же балда, есть ведь непочатый пузырек ректификата да еще полпузырька — целую гулянку можно при желании закатить! Вот что значит — трезвая семейка…

Только Рита и Ромка от окна отошли, так сразу за окном вдруг сделалось тихо-тихо. И явно светлей. Снова подошли, а там — снег, причем крупными-крупными хлопьями и сплошной стеной…

Постепенно воспитание подрастающего Ромки и сопутствующий воспитанию уход полностью легли на плечи дедушки Анатолия Викентьевича, которого, впрочем, никто никогда по отчеству не звал, а звали Толиком, Анатолием или Толяном, да один из любовников дочери, пучеглазый Лев, тщетно пытался приучить откликаться на диковинное прозвище «Натан Иннокентиевич».

Нет, Толя, конечно, если б Левка на его дочери женился, откликался бы еще и не такое, однако — не сложилось. Левка женатым оказался, да притом подкаблучником. О чем дочь, разумеется, знала, но от отца, щадя его, скрывала…

Рита геройски училась в политехническом и геройски трудилась в жилконторе, мать ее все дольше, в преддверии очередного сокращения штата, засиживалась в своей шарашке, страшась за семь лет до пенсии потерять место. Ибо вдруг очевидно стало, причем не одной ей, что потерять место и потерять жизнь, в сущности, одно и то ж.