Сальвадор Дали - Дневник гения
11 мая
Во время моих встреч с Фрейдом я заметил, что его черты напоминают бургундскую улитку.[34] Отсюда: если вам угодно усвоить его идеи, вам нужно "подцепить" их крючком, и тогда они выйдут на поверхность. Если же нет, они разрушатся и с этим ничего уже нельзя сделать, вы до них уже никогда не доберетесь. Напомнив о смерти Фрейда, добавлю, что снаружи раковина бургундской улитки выглядит столь же совершенно, что и картины Эль Греко. И Эль Греко, и улитка не имеют никакого определенного вкуса. С обычной гастрономической точки зрения, они менее сочны и мягки, чем, скажем, резиновый ластик.
Я уже слышу, что любители улиток громко выражают свое недовольство. Стало быть, мне следует остановиться на этом суждении поподробнее. Хотя улитка и Эль Греко сами по себе лишены какого бы то ни было вкуса, они обладают другим, крайне редким и чудесным, достоинством "трансцендентной вкусовой мимикрии", которое заключается в самоуничтожении создания (в силу их пресноты и отсутствия собственных вкусовых качеств) благоприятной почвы для использования разного рода пряностей и приправ, с которыми их употребляют в пищу. Оба они представляют собой чудодейственное средство для удовлетворения самых разнообразных вкусов. И поэтому каждая из специй, с которыми готовятся Эль Греко и бургундская улитка, может обрести свое plain chaut[35] совершенное и полнокровное звучание.
Если у улитки есть свой собственный вкус, то может ли человеческое небо дать точное пифагорово представление о том, что в средиземноморской цивилизации представлено маленьким лиловато-синим полумесяцем, луноподобным и агзирующим в экстатической эйфории — зубчиком чеснока? Чеснок излучает такое сияние, что вызывает слезы, открывает безоблачный небесный свод пресного безвкусия улитки.
Так и отсутствие вкусовых качеств у Эль Греко схоже с безвкусием бургундской улитки без приправы. Но — обратите внимание — подобно улитке, Эль Греко обладает мощной способностью придавать всем цветам уникальную оргиастическую силу. Пока он не покинул Италию, его живопись была золотой, более чувственной и пышной, чем "венецианский купец"; но взгляните на него после переезда в Толедо: он вдруг начинает впитывать все запахи, существо и квинтэссенцию мистического духа Испании. Он становится большим: испанцем, чем сами испанцы, ибо, мазохист, пресный, как улитка, он идеально подходит для того, чтобы превратиться во "вместилище", пассивную плоть для стигматизации сефардовыми кинжалами аристократов. Именно отсюда его черный и серый — основные цвета католической веры и воинст2вующей человеческой сущности в облике гигантской чесночной дольки в форме луны, идущей на убыль в умирающем серебре Лорки. Это тот самый лунный свет, что разлит в пейзажах Толедо и мерцающих серебром складках и драпировках его "Вознесения" — с одной из самых вытянутых фигур Эль Греко, столь во всех отношениях близкой округлым очертаниям сдобренной пряностями бургундской улитки, — присмотритесь, как она ползет и вытягивается на острие вашей иглы Вообразите, что это сила гравитации, которая притягивает ее к земле и — если вы как бы "вывернете" образ наизнанку, — сила, которая возносит ее ввысь, к небесам
Таково, только в одном визуальном образе, доказательство, которым я подтверждаю свой тезис, пока еще не получивший поддержки, согласно которому Фрейд — ничто иное, как "великий мистик наизнанку". Ибо если его мозг, тяжелый и полный всяческой бестолковщиной материализма, вместо гнетущей тяжести, вытолкнутой силой гравитации самых глубоких подземных слоев, вызывает по контрасту иной, чем от небесной бездонной выси, вид головокружения, — этот мозг, повторяю, вместо сходства с аммиачной улиткой смерти поразительно напоминает знаменитое "Вознесение" Эль Греко, о котором уже говорилось чуть выше.
Мозг Фрейда, одного из самых острых и значительных умов современности, — это par exellence улитка земной смерти. По этой причине в нем существо вечной трагедии иудейского гения, лишенного первичного элемента — красоты — условия, необходимого для познания Бога, непостижимо прекрасного.
Еще не осознав всего этого, за год до смерти Фрейда я нарисовал его карандашный портрет, в котором изобразил его земную смерть. У меня была мысль сделать вместо обычного портрета психиатра чисто морфологическое изображение гения психоанализа. Когда портрет был готов, я попросил Стефана Цвейга, который был связующим звеном между нами, показать его Фрейду и с волнением ожидал его реакции. Когда-то я был весьма польщен его фразой, сказанной с чувством при нашей встрече: "Никогда не встречал столь совершенный испанский типаж Что за фанатик"
Он сказал это и Цвейгу после длительного и весьма напряженного изучения моей персоны. Но ответ Фрейда я узнал только спустя четыре месяца, когда в сопровождении Гала вновь встретил Стефана с женой на ленче в Нью-Йорке. Мне так не терпелось, что я, не дожидаясь кофе, спросил, как воспринял Фрейд мой портрет.
"Он ему очень понравился", — сказал Цвейг.
Я попросил его рассказать обо всем поподробнее, горя желанием узнать, сделал ли Фрейд какие-нибудь конкретные замечания или по меньшей мере комментарий, бесконечно ценный для меня, но, как мне показалось, Цвейг уклонился от ответа, либо его занимали другие мысли. Он сказал только, что Фрейд высоко оценил тонкость исполнения и передачи черт лица, и затем поднял разговор о своей idee fixe: и он хотел, чтобы мы вместе с ним отправились в Бразилию.
Путешествие, говорил он, должно быть незабываемым и привнесет в нашу жизнь благие перемены. Эта навязчивая идея возникла у него на почве преследований евреев в Германии и была постоянным лейтмотивом всех разговоров. Складывалось впечатление, что мне, чтобы выжить, действительно необходимо уехать в Бразилию.
Я же утверждал, что терпеть не могу тропики. Художник, доказывал я, не может жить вне атмосферы серебряных оливковых рощ и буроватой земли Сиены. Мой страх перед экзотикой расстроил Цвейга чуть ли не до слез. Он напомнил мне об огромных бразильских бабочках, но я стиснул зубы: большие бабочки есть повсюду. Цвейг был в отчаянии. Он считал, что только в Бразилии мы с Гала будем совершенно счастливы.
Цвейги оставили свой адрес, написанный с дотошной педантичностью. Стефан не мог поверить, что я останусь таким же упрямым и несговорчивым. Вероятно, вы подумали, что наш отъезд в Бразилию был бы вопросом жизни и смерти для этой четы
Спустя два месяца мы узнали о двойном самоубийстве Цвейгов в Бразилии. Они решились на это в совершенно ясном сознании.
Бабочки, которые были слишком большими.
Лишь прочтя заключительную главу посмертной книги Цвейга "Мир завтра", я, наконец, узнал правду о своем рисунке. Фрейд никогда не видел своего портрета. Цвейг очень ценил и уважал меня. По его мнению, портрет настолько ясно прорицал близкую смерть Фрейда, что он не посмел его показать, боясь расстроить его и уже зная, что он неизлечимо болен раком.
Вне всякого сомнения, я отношу Фрейда к разряду героев. Он высоко вознес народ пророка Моисея — величайшего из его героев. Он доказал, что Моисей был египтянином, и в предисловии к своей книге о нем — самой трагической и лучшей из его книг, — он сообщает читателям, что подтверждением этого является труднейшая, крайне честолюбивая и губительно горькая задача, которую он поставил перед собой Не стало больших бабочек.
Ноябрь
Париж, 6 ноября
Жозеф Форе принес первую книгу "Кихота" с моими иллюстрациями, выполненными в такой технике, которая обрела с момента ее создания мировую известность хотя бы потому, что она была неповторима. Вновь Сальвадор Дали одержал царственную победу. И это уже не в первый раз В возрасте двадцати лет я заключил пари, что выиграю Гран при Мадридской королевской академии, написав картину, которая будет исполнена без единого прикосновения кисти. Разумеется, я выиграл приз. На картине была изображена обнаженная молодая женщина. Стоя на расстоянии трех футов от мольберта, я бросал краски, растекшиеся затем по холсту. Самое поразительное, что каждое красочное пятно оказывалось на своем месте. И каждое было безукоризненно.
Спустя год я выиграл такое же пари уже в Париже. Как-то летом Жозеф Форе приехал ко мне с большим грузом из тяжелых литографских камней. Он настаивал, чтобы я выполнил иллюстрации к "Дон Кихоту" именно на этих камнях. В то время я был против литографской техники по эстетическим, моральным и философским причинам. Я считал, что творческий процесс должен реализовываться без применения силы, без монархии и инквизиции. По моим представлениям, он должен быть либеральным, бюрократическим и благородным. Однако настойчивость Форе, привезшего камни, разбудила мою антилитографскую волю к власти с точки зрения агрессивного гиперэстетизма. В этом состоянии в голову мне пришла божественная идея. Разве не говорил Ганди: "Ангелы господствуют над обстоятельствами, не нуждаясь в плане"?
