Ханна Кралль - Королю червонному — дорога дальняя
Офицер разглядывает цифры на ее предплечье.
— Там погиб мой отец, — говорит он.
— Вот видите, а я подошла к доктору Менгеле…
Офицер советует ей отложить разговор с кинозвездой и сначала заняться книгой — найти хорошего писателя.
Она много работает, ухаживает за стариками. Она терпелива. С профессором, бежавшим из Германии после «Хрустальной ночи», говорит низким голосом, по слогам (профессор глуховат, не воспринимает высокие звуки и длинные слова). Адвокату, который провел войну в Советском Союзе, рассказывает о Польше.
— Как часто вам меняли постельное белье? — допытывается адвокат.
— Где меняли белье?
— Ну в Освенциме. Что, небось редко меняли белье, да?
Отпуск у нее раз в году, всегда летом. Во время отпуска она занимается поисками хорошего писателя. Он должен быть немолод, знать, что такое война, и понимать, что такое любовь.
Сначала она находит одного немолодого писателя в Израиле.
Он соглашается, что ее жизнь достойна книги, но считает, что она должна написать ее сама.
— Это не так уж трудно, — уверяет он, — сейчас я вам объясню на примере. Вот вы везете в Вену табак. Входите в купе, ставите на полку черный лакированный чемодан, и тут появляется эсэсовец — высокий, очень красивый. Рядом с вашим черным чемоданом ставит свой, из желтой свиной кожи, и садится напротив. А может, встает у окна. Закуривает. Он явно кого-то ждет… — писатель умолкает.
— И что дальше? — спрашивает она.
— Откуда я могу знать? — возмущается писатель. — Это вы должны знать, а не я, я и так уже сказал слишком много.
— Скажите хотя бы, что у него в желтом чемодане, — требует она. — И кого он ждет у окна.
— А вот это тайна, — говорит писатель. — Ее нужно разгадать, в этом и заключается суть литературы…
Время от времени звонит из Вены муж. Дочкам.
— Отец звонил, — сообщает дочь.
— И что?
— Все в порядке. Чувствует себя хорошо, джинсы прекрасно расходятся…
— Обо мне спрашивал?
— Нет.
— А ты обо мне говорила?
— Он же не спрашивал.
Следующий писатель живет во Франции.
Она рассказывает ему о своей необыкновенной жизни.
— Доктор? — восклицает писатель. — Я его знаю. Он прятал меня и мою жену. И еще переводчицу немецкой поэзии. Вы должны его простить…
— Простить?! Обнадежил, обманул, обокрал. Я должна ему простить, потому что он кого-то спасал?
— Он меня спасал, — повторяет писатель.
(Он не напишет о ней книгу. Его интересуют собственные истории, а не чужие.)
Польскому автору[38] она предлагает неплохой гонорар. Получившаяся книга ее разочаровывает. Слишком мало в ней чувств. Слишком мало любви, одиночества и слез. Слов слишком мало. Всего слишком мало, ну просто всего!
Сохачевский
Муж переносит инфаркт.
У него развивается стенокардия. Усиливается депрессия.
Он соглашается провести вместе отпуск.
Раз в два года бывшие узники концлагерей имеют право на бесплатное лечение в немецком санатории. Их обследует специальный врач и, если сочтет заболевание следствием нацистских преследований, дает направление. Не каждая болезнь может быть следствием нацистских преследований — болезни сердца, например, не рассматриваются. В отличие от депрессии. Врач пишет, что рекомендуется смена обстановки (новая обстановка в подобных случаях творит чудеса!), и они едут в санаторий.
Санаторий на берегу озера, вокруг парк, из окон видны горные вершины, очень красиво. Они гуляют. Плавают на катере. После обеда сидят на террасе кафе, играют в карты, в реми-бридж, которому отец научился в Сопоте. (Он ездил в Сопот несколько раз в год, опробовал в казино свою новую систему выигрывания в рулетку. Каждый раз оказывалось, что система требует доработки, но реми-бридж домашним понравился, и они охотно играли в него всей семьей.)
Они возвращаются в Вену.
Муж плохо себя чувствует, врач диагностирует воспаление легких.
Муж в больнице. Много спит. Проснувшись, говорит:
— Пожалуйста, зайди к Сохачевскому. Скажи ему, где я, пусть зайдет.
— Кто это — Сохачевский? — спрашивает она.
— Ну что ты, не знаешь? Муж Гумы.
— А кто такая Гума?
— Да что с тобой? Тетя Гума, сестра моей мамы!
— А где живут Сохачевские?
— Боже мой, ну где они могут жить? Рядом с нами, на Поморской.
— Здесь нет Поморской. Мы в Вене.
— В Вене, — повторяет за ней муж и начинает плакать. — Послушай, — говорит он с укором. — Ты в последнее время не жила дома — можно узнать, в чем дело?
— Ты не хотел быть со мной.
— Что ты несешь? Я не хотел?
— Ты оставил письмо. Оно лежало на швейной машинке.
— Что-то такое я припоминаю… Но ты уверена, что письмо было адресовано тебе?.. Ну ладно, — не сдается муж, — мы в Вене, но позвонить-то ты можешь? Кому-кому… я же тебе говорю — Сохачевскому. Спроси только, стал ли он уже раввином. И в какой общине. Мы бы его навестили.
— Я не знала, что Сохачевский собирается стать раввином.
— Никогда ты ничего не знаешь, — теряет терпение муж. — Он всегда об этом мечтал. Всю жизнь просидел над Торой, мечтал стать ребе где-нибудь в провинции, в спокойном городке…
— Так я должна узнать, где он — этот спокойный городок, в котором Сохачевский стал раввином? Ты этого хочешь?
— Вот именно, — успокаивается муж. — Это ведь так просто.
— Какая ты красавица! — сияет муж при виде младшей дочери. — Я так соскучился… А Шимека ты не привела?
Из-за дегенерации сетчатки у нее проблемы со зрением. Есть две формы такой дегенерации — сухая и влажная. Влажную можно оперировать лазером, но у нее как раз сухая. Она различает только контуры предметов, да и те все больше расплываются, как в тумане.
Проблемы с позвонками поясничного отдела — она не может ходить.
Проблемы с коленными суставами — они сильно деформированы.
У нее дрожат руки. Ноги тоже дрожат — и ступни, и пальцы. Причем по разным причинам: ступни — из-за болезни Паркинсона, а пальцы ног — из-за мозговых изменений. А может, от неизлечимого заболевания мышц.
Телевизор работает, хотя она практически ничего не видит. Звук включен, хотя иврита она не знает. Русская сиделка рассказывает, что происходит на экране.
— Ого, — говорит она, — что-то случилось, люди бегут…
— Теракт?
— Ну да, теракт, вон скорая едет. Знаете что? Она как раз тут едет, это же наша набережная… Господи, да вон же наш ресторан показывают…
Она нащупывает костыль, поднимается с кресла, в густом молочном тумане пытается разглядеть взорванный ресторан.
— Девушку ведут, — сообщает сиделка. — Женщина плачет — верно, мать. Нет, не мать… О, вот теперь точно мать…
Звонит телефон.
— Бабушка? — это одно из немногих польских слов, которые знают ее внучки. — Ани беседер[39].
Она вздыхает с облегчением: беседер. Это одно из немногих слов на иврите, которое она понимает. Все в порядке.
— Все в порядке? — спрашивает русская сиделка. — Все беседер?
Младшая дочка собирается в Польшу (Славек Б., ее первая большая любовь, проектирует памятник, просит ее помочь).
Памятник хотят установить в Лодзи, на станции, которая называлась Радегаст. Здесь лодзинских евреев сажали в товарные вагоны и увозили в Хелмно-на-Нере, в Освенцим и другие лагеря.
Младшая дочка расспрашивает о лодзинском гетто — она ведь видела его, проезжала на трамвае.
— Люди носили желтые звезды…
— Это я знаю, — говорит дочка.
— На улицах было немноголюдно… Почти пусто…
— Почему? — спрашивает дочка. — Туда же согнали двести тысяч человек.
— Вот именно, — соглашается она. — Мне это тоже показалось странным. А редкие прохожие стояли и смотрели на меня. Да что я говорю… это они, конечно, на трамвай смотрели…
Младшая дочка разглядывает снимки, сделанные фотографом Хенриком Россом. Он работал в юденрате[40], поэтому у него были фотоаппарат и пленка. Росс закопал в землю три тысячи негативов, которые пережили войну. Он выступал свидетелем на процессе Эйхмана. Судья показывал снимки и спрашивал, что на них изображено, а свидетель объяснял. Например: что изображено на фото номер Т-224, где дети роются в земле? Свидетель объяснял, что дети ищут картошку. По распоряжению властей перемерзшую, гнилую картошку хлорировали и закапывали. Дети об этом знали — выкапывали и ели. На фото Т-225 изображены люди, умершие от голода. Одни от голода пухли, от других оставались кожа да кости, объяснял свидетель. На Т-226 — люди, ожидающие депортации. Т-227 — то же самое. Т-229 — то же самое. Две или три сотни человек стоят в очереди в вагоны. Т-233 — семья, садящаяся в вагон: отец, мать и двое детей. Депортация означала смерть, добавил свидетель. Куда их депортировали? — спросил генеральный прокурор. В Хелмно, ответил свидетель. Прокурора интересует, при каких обстоятельствах была сделана фотография Т-234. Оказывается, в самом Радегасте. Знакомые, работавшие на станции, провели свидетеля внутрь и заперли на складе цемента. Он пробыл там с шести утра до семи вечера. Слышал крики. Видел, как расстреливали тех, кто сопротивлялся. Как уходили поезда с людьми. Все это он наблюдал через небольшое отверстие в стене. Через это отверстие и была сделана фотография Т-234 и еще несколько. На Т-236 — место, где заканчивалась территория гетто и начиналась дорога на Радегаст, а на Т-237 — идущие по этой дороге люди. Судья спросил защитника господина Серватиуса, есть ли у него вопросы к свидетелю. У господина Серватиуса вопросов не было. Судья поблагодарил Хенрика Росса за свидетельские показания.
