Томас Хюрлиман - Сорок роз
— Увы-увы.
— В кармане пусто?
— Хоть шаром покати.
Нет, такой унылый финал ей не подходит. Она быстро достала желтый бумажный кулечек с деньгами на дорогу, помахала им как колокольчиком и сказала:
— Если я сойду остановкой раньше, хватит на пиво.
— Согласен, но потом мне придется сразу уехать, путь-то неближний.
На вешалке в пустом станционном буфете висели подшивки газет, перехваченные деревянными планками, почерневшими от холодного, испуганного пота; подавальщица подошла в сопровождении собаки и нисколько не возражала, что Майер закатил велосипед в помещение и поставил у двери.
— Если нацисты перейдут границу, — объявил он, — все произойдет в два счета. Все колодцы будут отравлены, все мосты взорваны. Таблички с названиями населенных пунктов и дорожные указатели мы уже демонтировали. Да-да, барышня Кац, мы станем упорно защищаться!
Вся страна осталась без имен, только у нее было имя — Кац! Господи Боже мой, за три года, проведенных в вечности, изменилась не только мода: все стало другим — холоднее, тусклее, серее. Ни надписей нигде, ни огней. Умолкшая страна теней, в кольце держав Оси.[39] Шепотом она заказала стакан пива и яичницу из двух яиц, на что Майер заметил, это, мол, целых три остановки.
Мимо станции с грохотом промчался эшелон с боеприпасами, а когда шум его затих в долине, Мария сказала:
— Странно все-таки, что я сижу здесь именно с вами.
Он недоверчиво взглянул на нее.
Улыбаться она не стала.
Тогда он изобразил усмешку и тихо заметил:
— Вероятно, вы намекаете на тенденцию журнала.
— Это довольно-таки гадко. Dégoûtant![40] Должна вам сказать, у меня еврейские корни. Вы шокированы?
— Я не антисемит, — смущенно отозвался он. — И очень надеюсь, что между строк это можно было прочитать. Взгляды моего работодателя, поверьте, я никоим образом не разделяю. Впрочем, доктор Фокс единственный, кто публикует мои опусы. И щепетильность я себе позволить не могу. Мне нужны деньги. Я хочу подняться наверх, вылезти из этого дерьма. Давайте-ка сюда яичницу! — приказал он подавальщице, потрепал овчарку по холке, хохотнул и жадно принялся за еду.
Завороженно и одновременно с некоторым удивлением она наблюдала, как он ест. Когда он прихлебывал пиво, кадык ходил вверх-вниз.
— Ах, как хорошо! Можно спросить, чем занимается ваш папá?
— Тише! — прошептала она, взглядом указывая на господина, который только что вошел в буфет и раздумывал, куда бы ему сесть.
— Это коммивояжер, — ухмыльнулся Майер. — Небось соусы в кубиках продает.
— Соусы в кубиках?
Да. В этом деле он собаку съел. Сам какое-то время ходил от двери к двери, с гердеровской энциклопедией, работенка та еще, ему ли не знать, клиент либо клюет сразу, за десять секунд, либо сделки не будет. Так он, кстати, и с Фоксом познакомился, с работодателем. Пытался всучить ему энциклопедию.
— Он сразу клюнул?
— Так точно. — Майер опять усмехнулся, а потом объявил, на удивление красноречиво, что Французская революция оставила человечеству два важных завоевания: а) соус для жаркого в кубиках и б) брак по любви.
— Брак по любви?
— Да, брак по любви. Обыватель любит компактность, — продолжал Майер, очищая хлебной корочкой тарелку, — и потому соединяет несоединимое: жидкое и твердое, соус и кубик, любовь и брак. Раньше, как известно, было иначе. Любовь отдельно, брак отдельно. И знать заключала браки главным образом по политическим соображениям. Чтобы помирить враждующие кланы, обеспечить власть. Крестьяне руководствовались тем же принципом. Главным для них была не невеста, а ее приданое, альпийские пастбища, пашни, скот.
— А любовь?
— Любовь, — ответил Майер, с аппетитом жуя последнюю корочку, — в те добуржуазные времена предназначали небесам. Или любовнику. Короче говоря, лишь последние несколько десятилетий считается, что любовь и брак суть одно и то же. Вот почему эти узы крепостью не отличаются. Лично я на сей счет иллюзий не строю. И при всем уважении к буржуазному браку полагаю, что любовь — это нечто абстрактное, нечто абсолютное. Как Бог или истина, благо, красота. Нечто беспредельное. Но беспредельности, милая барышня Кац, и тут я полностью согласен с доктором Фоксом, беспредельности здесь места нет. На земле небес не бывает.
— Только соус в кубиках.
— Да, — кивнул он, — соус для жаркого, в кубиках.
Когда подошел поезд, Майер сумел выбить для Марии билет до самого дома, до городка. Сказал кассиру, что она медсестра из Красного Креста и сегодня ее ждут на службе.
В вагоне Мария открыла окно и высунулась наружу. Закрылись последние двери, кондуктор вспрыгнул на подножку, послышался свисток, дежурный взмахнул сигнальным диском, и Майер, вцепившись в велосипед, ценнейшее свое достояние, с которым собирался выиграть войну, рванул по перрону, стараясь не отстать от ее окна, от колонны к колонне, все быстрее, быстрее. Хочется ли ей увидеть его снова? Может, пригласить его? Она раздумывала, он бежал, она махала рукой, он что-то кричал, но поезд гремел все громче, перестук, громыхание, лязг, пыхтение, грохот, перрон остался позади, велосипед упал, и вот уж маленькая станция с долговязым светловолосым парнем, словно мишень, прижимающим к груди картуз, исчезла меж высокими стенами скал, в дальнем закоулке иссиня-серой долины, окутанной клочьями тумана, — Мария ехала домой.
Поезд катил вперед, дальше и дальше, и, когда долина осталась позади, Мария успокоилась. Макс Майер, сотрудник пронацистски настроенного д-ра Фокса, не пара девушке-еврейке.
Столп
Мария ходила в городскую гимназию, а вечера, как прежде, проводила за роялем, вместе с папá.
Она робела расспрашивать старого господина о его приключениях, а он избегал заводить с дочкой разговоры о жизни в пансионе. Оба сосредоточились на музыке, на технических указаниях, на перемене ритма. Ее это устраивало, деликатность папá была очень кстати, ведь Мария тоже предпочитала не распространяться о минувших годах.
Однажды утром, незадолго до Рождества, когда она спешила к мессе, одна из прохожих приветливо ей кивнула. Мария была так озадачена, что, не ответив на поклон, торопливо пошла дальше, но в церкви заметила, что приветливость прохожей отнюдь не случайна. Другие женщины тоже здоровались с нею как со старинной знакомой. И табачные плевки прекратились, тротуар у нее за спиной оставался чист, а мясник, если и выходил из лавки в своей тесной, забрызганной кровью куртке, то с интересом глазел на небо, где все чаще гудели бомбардировщики союзников.
Как-то вечером папá позвал ее на террасу. Он стал у парапета, она тоже, и оба долго, не говоря ни слова, смотрели в туман, ковром укрывший озеро. Затемнение пока не отменили, и огней нигде не было видно — ни освещенных окон, ни фонарей, ни автомобильных фар. Холодало, настала ночь, и неожиданно папá, положив ладонь ей на предплечье, сказал:
— Смотри, звезды тоже подчиняются законам гармонии.
Он сказал «гармонии»?
Ей вспомнилась Генуя, где она с шелковым зонтиком сидела на причальной тумбе и смотрела на черную стену моря, за которой исчезла «Батавия». Вспомнились кошки, шнырявшие по безлюдной, залитой лунным светом набережной, рыбак, замерший среди своих сетей, странствующий цирюльник, поджидавший клиентов под газовым фонарем, и медленно удалявшийся катер. Она никогда не забудет, что ощутила тогда: бесконечность Вселенной, где осталась совсем одна, без отца, без матери, сирота, у которой даже слез нет. И внезапно, кажется, поняла, что имел в виду папá. Поняла не умом, а душой. Чутьем угадала, что во всем был и есть смысл — и тогда, в гавани, и сейчас, на террасе. Меж нею и вуалью галактик наверняка существует взаимосвязь, гармония, пронизывающая и определяющая все — ее страдания, небеса, мир и ее счастье. На незримых линейках нотного стана висели во мраке звезды.
Волшебное слово освободило их сердца, развязало языки. Она схватила его старую, пахнущую табаком руку, оросила ее слезами. Он обругал ее истеричкой, но при этом смеялся, и в конце концов она рискнула спросить, вправду ли он тогда уехал в Африку.
— Оставим эти давние истории, красоточка моя!
— Нет, папá. Я хочу знать. Ты бросил меня в Генуе!
— Глупости! Я знал, что на борту «Батавии» находятся твои тетушки, они сообщили об этом телеграммой. Орден вызвал их на родину, чтобы во время войны они работали в лазарете. Il faut profiter de l’occasion, надо пользоваться случаем…
— Тетушки чуть не разминулись со мной.
— Верно, — улыбнулся папá. — Но все же вы нашли друг друга.
С того вечера они после музыкального урока нередко выходили на воздух, в парк или на террасу, рассматривали кочки, растирали в пальцах еловые хвоинки, а потом, едва не сталкиваясь носами, вдыхали их аромат.
