Юрий Буйда - Третье сердце
– Что это? – сквозь зубы спросила Мадо. – Что это такое, черт возьми? Что это за звук?
– Я ничего не слышу, мадмуазель, – прошептал Жан-Жак, боясь открыть глаза.
– Заткнись!
Облизнув губы, Мадо сунула нож в карман, встала, навалилась на костыли и сделала несколько шагов вниз по склону. Остановилась, прислушалась.
Звук по-прежнему глухо пульсировал, и невозможно было определить точку в пространстве, источник, из которого он шел, накатывая волна за волной, проникая в душу, отступая и снова накатываясь, то усиливаясь, то ослабевая, заставляя сердце биться в унисон с ним, медленно и глухо, и Мадо вдруг снова вспомнила лицо Тео, когда он сказал, что любит ее, чертыхнулась шепотом и двинулась вниз, осторожно переставляя костыли, вжав голову в плечи и сжимая зубами горячий овечий камешек, шаг за шагом вниз, вперед, крепко сжимая камешек зубами, чтобы не выронить, чтобы не потерять этот камешек, потому что ничего, кроме камешка, у нее не осталось, камешка, который обжигал рот, – а звук проникал внутрь, бился где-то там, в груди, вызывая головокружение и тошноту, и не было иного выхода, как только покрепче стиснуть зубами этот пылающий камешек, ее спасение, все, что у нее осталось, все, что удерживало ее еще на краю смрадной пропасти, из жуткой глубины которой поднималось что-то страшное, что-то невыносимо стыдное, чудовищное, необоримое и беспощадное, и стоит ей только разжать зубы, как оно вырвется из бездны, набросится и убьет, если она разожмет зубы или сделает неверный шаг, и тут Мадо вдруг споткнулась и упала, костыли покатились по камням, Жан-Жак бросился к ней, протянул руку, пытаясь помочь, но Мадо отпрянула, она уже не в силах была больше выносить этот звук, разрывавший грудь, она с силой прижала ладони к ушам, зажмурилась, замычала, завопила что-то бессмысленное сорванным хриплым голосом, брызгая кровавой слюной, суча ногами и судорожно вздрагивая, пытаясь перекричать собственное сердце…
– Мадмуазель, – прошептал Жан-Жак, боязливо тронув ее плечо. -
Холодно, мадмуазель.
Мадо разомкнула веки, попыталась что-то сказать, но обожженный язык не слушался. Она дрыгнула ногой и застонала. Когда Жан-Жак склонился над ней, она обхватила его руками за шею и повисла на нем. Он с трудом выпрямился вместе с нею, прислонил девочку спиной к камню.
Изо рта у нее вытекла струйка крови.
Жан-Жак принес лампу и костыли.
Мадо вытерла рот рукавом и подняла голову.
Мальчик вздрогнул: Мадо улыбалась.
– Сдачи не надо, – проговорила она наконец хрипло.
– Чего? – не понял Жан-Жак.
– Сдачи не надо, – повторила она. – Вот что я скажу на Страшном суде. Ты же хотел знать, урод, что я скажу, когда придется платить за все? Сдачи не надо, вот и все. Сдачи не надо. Вот что я скажу им там всем. – Она оскалилась. – Ну что уставился? Надо убираться отсюда.
Мотнула головой, поправила лямку мешка, в котором лежал завернутый в чистую тряпицу заветный правый ботинок, и двинулась вперед - и-раз-два-и-раз-два – некрасивая, одинокая, бессердечная, вся в синяках и ссадинах, с горячим камнем за щекой, с глухо бьющимся сердцем, которое гнало по жилам отравленную кровь, – вниз и вперед, тяжело налегая на костыли и бормоча на одной ноте:
– Сдачи не надо! И-раз-два-и! Сдачи не надо! И-раз-два! Сдачи не надо! И-раз-два-и-раз-два! Сдачи не надо…
