Михаил Белозеров - Река на север
— На этот раз Губарь, — ответил Иванов, делая вид, что приноравливается к машинке.
Строчки прыгали перед глазами. Абзац еще жил отзвуком чувств, и у него был шанс возродить его.
Она молча и сосредоточенно изучала его из дверей, и он, подняв глаза, выдал себя.
— У тебя кризис среднего возраста, — произнесла она, покачав головой.
Она всегда оставляла под мышками едва заметную поросль, чтобы казаться сексуальней, и он ничего не мог с ней поделать. Как оказалось, в этом отношении у них были разные взгляды на жизнь.
— Не знаю, что это такое, — ответил он и подумал, что попался глупо и не по своей вине.
— Я тебя брошу, — поклялась она спокойно, как на Библии.
Пару раз он находил в почтовом ящике не очень грамотные письма, начинающиеся многозначительно: "Дорогая Саския!.." и в которых чаще обнаруживалось незнание того, что союз "как" в сравнительных оборотах не всегда выделяется запятыми. Все ее увлечения, развивающиеся по заранее известному сценарию — от восторга по ниспадающей к ипохондрии, все ее поклонники, у которых оказывалась слишком бедная фантазия и слишком мало настойчивости, чтобы переломить в ней природную склонность к унынию, и перелиться в нечто большее; что вообще можно дать женщине, если только у нее есть на тебя какие-либо долговременные планы; большая любовь встречается так же редко, как и гром среди ясного неба.
— Ты это делала уже два раза, — напомнил он, ерзая в кресле.
"Берегись, — предупреждали его друзья, — твоя Саския распространяет слухи, что ты слишком часто пьешь..."
"Слишком часто — не слишком много", — думал он.
"Берегись, она напрямую говорит о твоих неудачах".
"А у кого их нет", — думал он.
"Берегись, ее на днях видели с тем-то..."
"У нас договор", — отвечал весело всем им.
Одна из его знакомых, не санкюлотка и не клериканка, исповедовала психологию приживалки. Пока он ее не раскусил, она ему даже нравилась. Ее второй муж днями валялся на диване и читал программы телевидения. Деньги представлялись ему чем-то вздорным, не требующим усилия больше того, чтобы впустую мечтать — два сапога пара. Вначале, приходя в гости, они с Саскией спрашивали, как его дела, потом и спрашивать было стыдно. Саския любила завалиться к ним в гости, выкурить пару сигарет — одно время он даже осуждал ее, пока на него не снизошла умозрительность: "Плодитесь, размножайтесь". Домой она возвращалась, как из казармы, — прокуренная, но вдохновенная, а главное — спокойная, и он невольно стал пользоваться этим. Обычно ее хватало на пару дней. Своеобразная терапия. Пару дней затишья среди бушующего моря. Меланхолично отрывала наклеенные ногти цвета воспаленной плоти (или воображения), и Иванов потом находил их и в комнатах, и в ванной, и на туалетном столике, и даже в сахарнице. Психологически она закостенела еще в юности, когда увлекалась инохийскими экспериментами. Как он не разглядел ее раньше?
— Бог любит Троицу, — произнесла она, словно желая всколыхнуть в нем прежнее чувство ненависти. "Зачем?" — удивился он.
Как он раньше не замечал, что глаза у нее похожи на совиные — готовые испепелить все вокруг. Когда-то он имел над ними полную власть, — когда она была тоненькой и стройной, без этой набухшей сердцевины зрелой женщины, и одевалась "из-под пятницы — суббота", когда из-под куртки торчала пола мятой рубахи. Но уже тогда в ней были заложены такие дни ненависти и уныния — плохое настроение, часто принимаемое за предощущение. Ступала всегда твердо и прочно в непоколебимой уверенности своей правоты, не ведая компромиссов. Он же сопротивлялся как мог — дело в том, что за этой непоколебимостью ничего не стояло, — блажь, привычка верить снам, приметам, жить настроениями и хиромантией, помнится, он и сам одно время экспериментировал по части истин, медитируя на звезды. Может быть, ошибка вкралась в многочисленность объектов. У него не было времени проверять эту идею.
— Я еще не нарушил конвенцию, — напомнил он, чувствуя, что сегодня больше не в силах работать.
— Завтра... — сказала она, многозначительно притопнув тапочкой.
Спросонья она иногда говорила басом и одно время утверждала, что таракан без головы живет девять дней и умирает от голода. Может быть, она была по-детски непосредственна, а он не понимал ее?
— Что завтра? — удивился он.
Когда она поворачивалась и бежала торопливо, как на телефонный звонок, он не мог спокойно смотреть на ее бритые ноги с растопыренными пальцами, без единого волоска и в мелких жестких бугорках, и поэтому она носила длинные, широкие халаты.
— Завтра нарушишь... — назидательно ответила она, и глаза ее с саркастической ухмылкой совершили то, что давно уже не задевало: привычно оценили от черепа до уровня пупка с некой задержкой в последнем пункте, веки подергались, вернулись на место, и на лице снова застыла совиная маска.
Он вдруг понял, что для успешной работы ему ежедневно требуется адреналин в крови.
— Бабка надвое сказала, — проворчал он, отворачиваясь.
Кому нравится, когда тебя беспричинно учат? Одно время, чтобы удержать его, она уступала при первом нажиме. Ничего путного у них все равно не выходило — больше суеты или вялости даже при наличие соперников, валяющихся на диванах.
— С тобой трудно разговаривать, — упрекнула она.
Чего она от него хотела? Они давно пережили все стадии недомолвок и иллюзии тоже. Требовать что-то друг от друга? Жизнь и так вошла в привычку. Нервозность стала нормой. Она любила его только тогда, когда у него появлялись деньги.
— Я тебя прошу... — устало произнес он.
— Это наш последний разговор, — предупредила она.
Он запрокинул руки на шею, вздохнул и внимательно посмотрел на нее.
Если бы он любил ее, как прежде. При всех их неудачах последние годы они когда-то были счастливы тем, что спали порознь. И все-таки, несмотря ни на что, она еще снилась ему по ночам.
Вспыхнула от негодования:
— Я не знаю, не знаю, что с тобой сделаю! — выкрикнула почти на одном дыхании и ушла, в который раз потеряв тапочку в проеме двери.
Когда-то он ее любил настолько, что женился без оглядки. Она сама красиво теряла голову, во всю силу женского кокетства — вначале это даже нравится, если это происходит только с тобой. Еще бы! Потом, к сожалению, однажды от этого отказываешься — от подобного взгляда собственника на вещи. По сути, он так и остался романтиком. Женщины любят беспричинность, а он умел быть великодушным, но только не сейчас, сейчас он слишком несправедлив и причиняет ей страдания, но ничего не мог с собой поделать, будто все вертелось независимо от них самих. Одно он понял: фразу он забыл начисто, и это было важнее всего.
* * *На следующий день он представил: наверняка смазливая мартышка, азиатские черты на лице с кулачок, неизбежно — бесстрастные карие глаза в черной опушке, смуглая кожа — что еще можно увидеть на Гончарной — и капризом поджатый ротик, жаждущий развлечений, словом — маленькую кривляку, а увидел совсем другое.
— ... жаркий день... — посетовала Изюминка-Ю и, пошевелившись, провела легкой рукою по высокому лбу.
"У сына губа не дура", — решил Иванов, косясь на ее загорелое лицо и буратинно-детский рот с чуть вывернутыми губами, которые она не умела подчинить себе — женщина, повзрослевшая в университетских общежитиях? Чуть-чуть не так, чуть-чуть не этак — дурноватый ли вкус в отношении туфель и губной помады? Свежий запах мыла? Он сразу не понял. Потом он ее научит (прикинулся мечтателем): никогда не выбирать сандалии в детских отделах, даже если у тебя маленькая, аккуратная ножка и тебе это по вкусу, не носить ситцевых платьев пестрого покроя, от которых рябит в глазах, и главное, не делать вид, что тебе нравится, когда на тебя смотрят. Самые приятные женщины те, которые существуют для единиц, которые не всем говорят "да" и взгляд их не дерзок, а тверд. Однажды ты сам удивляешься тому, что научился спокойно смотреть на них. Хороший, крепкий костяк. Художника всегда больше, чем всего остального. В конце концов все твои неизбежные мысли — о других, к этому надо привыкнуть.
Она выглядела почти хрупкой, если бы не явно спортивные плечи. И кожа... не надо было быть даже знатоком — просто ценителем или созерцателем. Он с одного взгляда понял, какая она свежая и упругая. Он невольно представил, как под платьем мышцы перекатываются атласными буграми, и подумал, что на его вкус грудь немного маловата, но это ровным счетом ничего не значило. Волосы, выгоревшие на солнце и от этого хранящие свой естественный цвет красной бронзы лишь у корней, от природы вились и сейчас были распушены, как цыганская юбка вокруг талии, закрывая хорошо вырисованные глубокие скулы. Прямой взгляд голубых глаз — вначале даже не поймешь, из каких глубин, — погружены в себя на фоне шевелящегося огня рыжеватых искр. И все равно — слишком часто он встречал таких красавиц, чтобы доверять собственным чувствам.
