Кристофер Прист - Фуга для темной земли
Но чтобы понять этого человека, знание языка не требовалось. Он был в ловушке и изнемогал от боли.
Лейтиф достал фонарик и посветил на обломки, не поднимая луч вверх, чтобы не обнаружить себя тем, кто мог быть поблизости.
В первое мгновение мы ничего определенного не увидели, хотя на одном не очень поврежденном куске металла была инструкция буквами кириллицы. Мы подошли ближе и Лейтиф посветил внутрь. В груде металла лежал негр. Повернутое к нам лицо было в крови. Он снова заговорил и Лейтиф выключил фонарик.
– Мы должны оставить это дело, – сказал он. – Нам не следует лезть внутрь.
– А как же этот человек? – спросил я.
– Не знаю. Мы мало что можем сделать.
– И не попытаемся его вытащить?
Лейтиф опять включил фонарик и посветил на обломки. Негра почти целиком скрывали куски разбитой кабины и искореженного фюзеляжа. Чтобы освободить его, нужна лебедка.
– Нечего и надеяться, – сказал Лейтиф.
– Мы не можем просто оставить его.
– Боюсь, придется. – Лейтиф положил фонарик в карман. – Пошли, мы не можем задерживаться. Здесь мы слишком на виду.
Я возразил:
– Лейтиф, мы обязаны что-то сделать для этого человека!
Он повернулся ко мне и подошел вплотную.
– Послушайте, Уитмэн, – сказал он. – Вы ведь видите, что мы ничего не можем сделать. Если бы вам не нравилась кровь, вы не стали бы сбивать этот чертов вертолет. Верно?
Чтобы не дать разгореться перебранке, которой ему хотелось, судя по тону голоса, я ответил:
– Верно.
– У вас есть карабин, – продолжал он. – Воспользуйтесь им, если хотите.
Он и двое других направились через поле в сторону домов.
– Я догоню вас, – крикнул я им вслед, – только посмотрю, что можно сделать.
Ни один из них не ответил.
Понять, что Лейтиф по существу прав, было делом нескольких секунд. Освободить африма возможности не было. Звучание его голоса то поднималось до высоких нот, то он был едва слышен и часто прерывался внезапными сбоями дыхания. Будь у меня фонарик, я бы не отказался от соблазна посветить внутрь и еще раз взглянуть на него. Без света нелегко угадать направление и я вправе не делать этого. Тем не менее, я сунул дуло карабина внутрь, прицелившись примерно туда, где было лицо мужчины.
И замер…
Мне не хотелось убивать его; после выстрела по вертолету меня покинули все эмоции. Тот факт, что я один на один с афримом – едва ли можно было убедить себя, что именно он повинен в похищении Салли и Изобель, – к делу отношения не имел. Практические соображения, вроде возможности привлечь внимание находившихся в округе войск звуком выстрела, тоже значили мало. Само нажатие на курок и хладнокровное убийство человека было бы в полном смысле актом… таким актом, который подтвердил бы, что я действительно выбрал для себя участие в происходившем в стране.
И все же инстинкт человеколюбия, который удержал меня здесь, продолжал убеждать, что быстро убить этого человека гораздо лучше, чем оставлять его умирать мучительной смертью.
Последней пришла в голову мысль, что мне не дано знать насколько тяжело он ранен. Утром его могут обнаружить и, если он еще будет жив, его возможно спасут. Если на это есть надежда, подобный акт с моей стороны был бы бесчеловечным.
Я вытащил ствол из дыры в обломках и отошел от них на пару шагов. Затем дважды выстрелил в воздух.
Голос под обломками умолк.
Мои взаимоотношения с Изобель распались в течение двух лет после рождения Салли. Мы научились доставлять друг другу страдания; неприязнь все в большей степени звучала в наших голосах, стало неприятно смотреть в глаза друг другу, вызывало раздражение даже соприкосновение спинами в постели.
Один приятель пытался втолковать мне, что цель новых законов состоит не в преследовании афримских иммигрантов, а в их защите. Он сказал, что правительство исходило из того, что эти люди полагались на наше милосердие, поэтому мы должны видеть в них временных иждивенцев, а не незваных гостей. Население страны не должно предаваться панике при виде одного-двух иноземцев, которые, возможно, вооружены. Как незаконным иммигрантам, им и не оставалось ничего иного, кроме противозаконных действий до тех пор, пока законы представляли для них угрозу. В этом вся суть нового Закона о порядке.
Я возразил, что мне приходилось слышать множество историй о преследованиях, изнасилованиях, убийствах и похищениях. В печати широко освещалось дело об издевательствах некоего Гортона над десятью африканскими женщинами, которые были изнасилованы, изувечены и в конце концов зверски убиты.
Приятель согласился со мной и сказал, что как раз такого сорта жестокость и призван предотвратить новый закон. Ограничение прав и свободы перемещения чужеземцев обеспечит им большую степень защиты со стороны официальных органов власти, одновременно вынуждая их самих подчиняться правопорядку. Тот факт, что большинство афримов продолжает отвергать эту защиту, всего лишь еще одно подтверждение их чужеродности нашему обществу.
Он пошел еще дальше и напомнил мне о первых шагах политической карьеры Джона Трегарта, когда этот безвестный независимый «заднескамеечник» парламента сделал себе имя достойной похвалы политикой патриотизма, национализма и расовой чистоты. Мерилом его искренности была верность взглядам в период временной нео-либеральной терпимости ко всему иностранному, от которой не осталось и следа, как только ситуация только начинала становиться критической.
Теперь, когда он поднялся на высший пост, нация увидит, что ее дальновидность в предпочтении партии Трегарта на выборах, будет вознаграждена сторицею.
Я сказал, что остаюсь под впечатлением поддержки дорогостоящей избирательной компании по приходу Трегарта к власти воротилами различных видов бизнеса.
Мой приятель и на этот раз согласился, подчеркнув, что само создание совершенно новой политической партии – дорогостоящее дело. Тот факт, что эта партия проиграла всего одни всеобщие выборы, прежде чем взяла в свои руки кабинет министров, стало еще одним доказательством ее безмерной популярности.
Я возразил, что лишь раскол оппозиции позволил Трегарту обрести в коне концов последователей.
Мы некоторое время молчали, понимая, что политические разногласия способны разрушить дружбу, если спор выйдет за рамки доброжелательности. Я не задумался, каким образом существовавшее в стране положение влияло на мою жизнь. Я полагал, что дни моего участия в политике миновали вместе с окончанием университета, но перед глазами был живой пример воздействия на человека политического экстремизма.
Приятель напомнил, что Трегарт пришел к власти за несколько месяцев до начала афримской ситуации и что в том, каким образом правительство сейчас ведет себя, вопросу о расовой дискриминации просто нет места. В трудных обстоятельствах необходима твердость и какими бы гуманными ни были мотивы заявлений некоторых сторон, факт остается фактом – афримы враждебные и опасные чужеземцы и относится к ним необходимо соответственно.
Я догнал Лейтифа и двух других уже в деревеньке. Мы двинулись в сторону леса. Лейтиф ничего не сказал о летчике. Видимо я переоценил важность этого инцидента.
Когда мы вышли из деревни на главную дорогу, которая шла через лес, навстречу вышел пожилой мужчина из числа отправившихся с Коллинзом. Он был в крайнем возбуждении.
– В лес! Коллинз говорит, это там!
– Что? – спросил Лейтиф.
– Он послал меня за вами. Мы нашли их.
Лейтиф рванулся мимо него и быстро зашагал в направлении пожара. Я последовал за ним, на ходу поглядев на часы, но их пришлось приблизить к лицу, потому что света луны было маловато. Циферблат был едва виден: половина четвертого. С каждой минутой усталость ощущалась все больше, но на устройство в ближайший час нового лагеря надежд не было. Мы давно поняли, что спать днем опасно, если не найти хорошее убежище.
Чем ближе мы подходили к кромке леса, тем больше дыма попадало в легкие. Его ароматы были не из хорошо мне знакомых, но явно ощущалась смесь многих сгоревших вещей. Однако преобладающим был запах бездымного пороха; главный аромат войны, вонь стреляных гильз.
Перед нами открылась сцена засады. Поперек дороги стоял тяжелый сельскохозяйственный фургон. В двадцати метрах от него были обломки головного тяжелого грузовика колонны. Он получил, по крайней мере, одно прямое попадание ракеты боевого вертолета и узнать транспортное средство в том, что от него осталось, было трудно. Позади было еще несколько изуродованных машин. Я насчитал только семь, хотя позднее слышал, как Лейтиф говорил о двенадцати. Как к нему попали эти сведения, я не знал. Сколько бы их в колонне ни было, четыре машины еще горели. По обе стороны дороги тлел подожженный взрывами кустарник и дым от него смешивался с дымом горевших грузовиков. Ветра почти не было, поэтому возле грузовиков совершенно нечем было дышать.
