Эрве Базен - Анатомия одного развода

— Она очень хорошенькая, — сказала Роза. — Зря ведь болтали наши тетки, а?

— Что, одобряешь папу? — злобно прошипела Агата.

Она совершенно не выносила самостоятельных суждений Розы, своей младшей сестры, которую прежде можно было водить на поводке и сбрасывать ей свои обноски, ставшие слишком короткими. Агата обожает мать, ее выбор сделан по велению сердца, и этот выбор ни с чем мириться не может, так же как выбор Розы; он лишь укрепляется от соперничества сестер.

— Я, конечно, не одобряю, — ответила Роза. — Но могу теперь понять его лучше.

Ах, она все-таки не одобряет — и на том спасибо. Но это ее «понимание» там, дома, в Фонтене, показалось бы отвратительным. Агата искала себе союзника. Она процедила сквозь зубы:

— Мамочке было бы приятно послушать твои речи! Не правда ли, Леон?

Леон, которому неохота ввязываться в свару, скривившись, выходит в коридор.

— Может быть, это к делу не относится, — говорит он, — но я голоден.

За ужином, благодаря тому, что одиннадцать вилок (позвякивали об одиннадцать тарелок, а семья Милобер поддерживала застольную беседу, плохой аппетит Агаты и молчание Леона, занятого тщательным пережевыванием пищи, почти не были замечены. Усталость, вовсе не притворная, заставила всех рано подняться наверх. Лестница никому не показалась Голгофой, по ней поднялись шумной компанией, прыгая через ступеньки, и Ги уже почти прирученный, громко вопил: «Гип-гип ура!» — от радости, что взбежал наверх первым.

Только одна Агата, выйдя через десять минут в пижаме из ванной комнаты, остановилась у самой двери и внезапно окаменела. Знать не так тяжело, как видеть самой. В течение многих лет каждую ночь ее отец шел в материнскую спальню. Сегодня она впервые увидела, как он направился в комнату Одили.

Переход от сна к бодрствованию всегда полон неясности. Да правда ли это? Действительно ли я теперь одна? И всегда, только лишь начинает возвращаться сознание, в еще туманном, полубредовом состоянии возникает, как заклинание духов, иллюзия, маленький мстительный роман: Луи тоже открывает глаза и видит ту, другую, но не находит в ней прелести новизны и грезит о третьей; он решает, что она станет следующей, но не последней… Вот так-то, мои милые, некоторые думают, что избраны навеки. Избраны! Груша, разрезанная пополам, очищенная от кожуры, от хвостика, от семечек, груша, которую облюбовали в компотнице, тоже лучшая из лучших, — а какова ее судьба? Избрана! Как это созвучно слову: изгнана. Вот он, точный смысл: избрана на время, а потом, за ненадобностью, — изгнана. Я прошла через это. Теперь вы пройдите. Станете тем же, что я сейчас: ни девушкой, ни женщиной. Ни барышней, ни дамой, ибо это уже в прошлом. Мадам Экс. Вот говорят мадам вдова, но никто не скажет мадам разведенная. Вы станете одной из бывших, как бывший министр, как бывшая собственность, как бывшая прихожанка. Но кто это звонит? Телефон? Нет, у двери. Да не трезвоньте вы так оглушительно, я не глухая. — Не может быть! Уже шесть часов. Растрепанная, опухшая, Алина вскакивает на ноги. Она дрожит, прикрывает ладонью зевок, бежит открыть дверь. Вид у нее жалкий, и она виновато произносит:

— Эмма, извините меня. С тех пор как Четверка уехала, я по ночам не смыкаю глаз. Хотела немного почитать в ожидании вас, но задремала за столом.

— Что же такое усыпляющее вы читали? Эмма идет в гостиную и находит старый томик в переплете соломенного цвета: «Развод» Бурже.

— Я нашла эту книжечку в библиотеке у папы, — объясняет Алина.

— Вижу, — говорит Эмма. — Клюнули на название. Книга давняя. К тому же для вас вопрос о том, стоит разводиться или нет, уже решен. Как, впрочем, и другое — нужно ли менять формальности, связанные с разводом. Все это у вас позади, а потом, что ни говорите, главное в разводе — последствия. А тут больше всего дает опыт. В клубе — вы сами в этом убедитесь — люди знают о жизни больше, чем сказано в книгах. Ну что, пошли?

Алина давно уже говорила об этом и столь же долго пребывала в нерешительности. Товарищества пьяниц, бывших заключенных, душевнобольных, наркоманов есть повсюду, и предложение войти в число членов клуба «Агарь» — группы, которая состоит наполовину из матерей-одиночек, наполовину из разведенных жен, создавших, впрочем, довольно обширное сообщество, вызывало у Алины ощущение, что она должна примкнуть к братству неудачниц. К тому же клуб — это клан; ее кланом всегда была семья. Если она в конце концов уступила настояниям Эммы, то сделала это, чтобы воспользоваться советами, которые бы ее успокаивали.

В сумочке у Алины лежала записка от Агнессы Губло — президентши клуба: «Дорогая сестра, мне о Вас говорили. Мы ждем Вас в субботу вечером на нашей встрече у меня дома, на улице Пиренеев…»

— Она очень энергична, — разъяснила Эмма. — После первого замужества у Агнессы осталась девочка. Потом она вышла замуж во второй раз: остался мальчик. Два развода. Отцы скрылись и не помогают. Но она устроилась неплохо, открыв посредническое агентство. И по ее же инициативе был создан клуб «Агарь»… в память Агари, рабыни Авраама, которую этот подлец изгнал в пустыню вместе с сыном Измаилом, когда Сарра родила ему Исаака.

Обо всех этих деталях из жизни древней Иудеи Алина, уроженка Анжу, думала со смущением, пока лифт подымал их на седьмой этаж в квартиру Агнессы, где она собирала «сестер». Лифт остановился, Алина толкнула дверь, намеренно оставленную полуоткрытой, чтобы нерешительные заходили, не стесняясь, и ее удивил донесшийся громкий смех. Какая-то особа, вовсе не уродливая, но косоглазая, стояла с рюмкой в руке среди самых разных женщин: молодых, постарше и совсем пожилых. Она веселым голосом скороговоркой рассказывала:

— Клянусь вам, он шептал мне, прижав руку к сердцу: Больше всего я любил твои глаза. Но после несчастного случая, с тех пор как левый и правый смотрят в разные стороны, не могу ничего с собой поделать. Ты стала для меня как бы другой женщиной. А я-то, дуреха, еще успокаиваю его: Пусть это тебя не тревожит. Я вставлю вместо него стеклянный. Тогда он как гаркнет: Ты с ума сошла! Ты же окривеешь!

Вновь раздался смех — некоторые язвительно хихикали, другие хохотали более откровенно, даже на самых старых лицах морщины словно разгладились.

— Кроме шуток, — сказала маленькая толстуха, — веселье порой самая лучшая защита. Когда обманутые святоши жалобно вздыхают, мне становится тошно. Из послушаешь, и частенько создается впечатление, что рты им даны лишь для передачи сплетен и что каждая из нас обязана процитировать целую сцену из «Нескромных сокровищ» Дидро. А мы ведь — группа взаимопомощи собираемся не для того, чтобы анализировать наши промахи на семейном поприще.

— Правильно! — восклицает невысокая женщина пробираясь сквозь толпу, и спрашивает: — вы Алина Ребюсто, не так ли? Меня зовут Агнесса.

Алина невольно хмурится. Но президентша уже крепко сжала ее локоть и продолжает:

— Не обижайтесь. Ваша девичья фамилия — единственное, что мы хотим знать, тем более что для простоты мы называем друг друга по имени. Добро пожаловать в наш клуб! Я не буду вас представлять. Обойдите всех. Каждая сама о себе расскажет.

Произошло примерно то, чего Алина опасалась, исповеди в духе: Я действительно выпиваю. Хорошо еще, что признания делались не с эстрады, а вполголоса, на ушко. Только стены вели себя вызывающе. Алина озадаченная смотрела на большое панно, гласившее:

Вы попали в хорошую компанию!

Геракл покинул Деяниру ради Иолы.

Авраам покинул Агарь ради Сарры.

Давид покинул Мелхолу ради Вирсавии.

Карл Великий покинул Гильдегарду ради Дезидераты.

Людовик Седьмой покинул Альенору ради Констанции.

Филипп-Август покинул Ингеборг ради Агнессы.

Генрих Восьмой покинул Екатерину ради Анны.

Наполеон покинул Жозефину ради Марии-Луизы.

Но Эмма, наставница Алины, не дает ей ни минуты, чтобы понять — это наивность или юмор?

Вот женщина лет сорока, бесцветная, костлявая, пронзительным голосом представляется, называя свое имя и занятие.

— Мария, три дочери. Бакалейщица. Вернее, прежде этим занималась. Муж до того, как сбежать, пропил все. Сейчас хожу по домам, убираю.

А вот — молодая женщина с длинными, давно не крашенными волосами.

— Я — Амелия, студентка юридического факультета. Чтобы прокормиться, нанимаюсь посидеть с чужими детьми. А для своего мальчика у меня нет времени. Его отец бросил нас на следующий же день после рождения сына.

Еще одна молодая женщина, на лбу у нее татуировка.

— Тахар, судомойка. У меня мальчик и девочка. Мой дружок итальянец вернулся к себе в Неаполь.

Запавшие от усталости глаза этих трех женщин говорят об их жизни, полной невыносимых тягот. Но вот толстая тетушка с тройным подбородком.