Хосе-Мария Виллагра - Антарктида
На Марию смотрел даже полковник Амадор, который вообще ничего не понимал из того, что вокруг происходит, а что — нет, и не видел в этом никакой разницы, но с чуткостью, присущей каждому чилийцу, чувствовал, что происходит, как всегда, нечто чрезвычайное и что именно Мария — жертва, ключ и разгадка той драмы, которая разворачивается на его старческих, но все еще зорких глазах. И даже Генерал, казалось, смотрел на нее сурово и вопросительно со своего парадного портрета над камином. Все это видели: Мария вошла и даже не покраснела.
И в этот момент все поняли, во всяком случае, всем так показалось, что Мария наконец догадалась, что пропала и что больше ничего не изменится в ее судьбе, а все будет точно таким же, как сейчас, в эту долгую минуту. Ее искренность больше ей не поможет, поскольку, в сущности, ничем не отличается от притворства в глазах людей, которые именно этого от нее и ждут. Ведь если человек желает быть до конца искренним, то он просто обязан притворяться, чтобы не оказаться натуральным интриганом. Но все это отныне стало совершенно бессмысленным. Все вдруг разом, даже не переглянувшись, почувствовали, что Мария поняла, что ни ее искренность, ни ее притворство уже не выручат ее, поскольку каждый из присутствующих несомненно примет как ее искренность, так и самое чистое ее притворство на свой счет или на счет другого в зависимости оттого, ждет ли он проявления ее искренности или ее притворства в отношении себя или кого-то другого в тех нерасторжимых узах почти родственного взаимонепонимания, которое сложилось в их кругу. Все они равно будут верить ей каждый на свой лад, надеясь, что именно его она обманывает своей искренностью и готовностью ко всему, что они могли бы ей сказать, если бы не считали, что все подобные слова лишние и что все, что может быть сказано в подобных случаях, столь банально и само собой разумеется, что не стоит тратить время и силы на то, чтобы все это произносить вслух, что, собственно, и давало Марии возможность всегда идти навстречу любым их желаниям, уступая всем сразу и никому в отдельности. Мария поняла, что даже если сейчас она на их глазах разденется и пройдет по улице голой, то никто из присутствующих не поверит своим глазам, и она останется для всех вне малейшего подозрения.
Они все молчали, давая ей понять со всей присущей им деликатностью, что теперь она может делать все, что угодно, но заставить их думать о себе хуже она не сможет уже никогда и что она вправе ожидать большего участия вот от этого напыщенного Генерала на портрете, чем от них, что, впрочем, само собой разумеется в Чили. Довольно всем этим женихам вертеть ею, как она того хочет! Довольно ей быть невестой их всех, ежеминутно подвергая всех их смертельной опасности самим фактом своего среди них присутствия или отсутствия, неважно. И все вдруг ясно увидели, что она словно бы собралась даже что-то сказать, их молчаливая Мария, во всяком случае, всем так показалось, все были уверены, что именно сейчас с ее уст, наконец, должны сорваться слова какого-то долгожданного признания, но тут все испортил полковник Амадор. Он вдруг громко, с металлическим лязгом чихнул, так что выпученные глаза доктора Уртадо всплыли над газетой, вечно погруженный в свои мысли архитектор Фарамундо бросил грызть карандаши пальцев, адвокат Абелардо чуть не поперхнулся сигарой, отец Донато посуровел, а донна Молина даже слегка взвизгнула и перекрестилась на портрет Генерала, выдав тем самым всю свою всегдашнюю неготовность к афронту со стороны мужчин. Полковник чихнул, словно выстрелил. Звук был звонок, как пощечина.
И Мария так ничего и не сказала, а просто улыбнулась невинной донне Молине, положила приготовленный для подруги сверток с новым платьем на столик у двери, повернулась, ничуть не смутившись тем, что показывает свою спину, и вышла вон. И ничего не произошло. Никто не бросился к окнам, хотя все знали, что там нет никого, кроме Марии, которая идет по улице совершенно одна. Донна Молина зашелестела кульком, вытряхивая из него платье. Полковник Амадор занялся своим покрасневшим, словно надорванным от жестокого чиха носом, а архитектор Фарамундо — пальцами. При виде нового платья донны его глаза затвердели, как смола на морозе. Доктор вернулся к своей газете.
Отец Донато оборотил карающий взор на шелестящую тканью донну. Адвокат принялся яростно грызть сигару, щурясь от едкого дыма. Он смотрел на новое платье донны так, будто прожигал в нем дыры. Один лишь Генерал, казалось, не сводил своих отеческих глаз с двери, за которой скрылась Мария.
2
Ванглен сидел на ветке дерева. Прямо под его ногами сквозь густую листву просвечивало небо. Его макушка почти касалась земли. Ванглен всегда старался забраться повыше, к самым корням. Здесь ему легче дышалось.
Ванглен сидел на ветке, свесив ноги вверх. Подняв руку книзу, он сорвал с земли травинку, сунул ее в рот и принялся разглядывать облака, плывущие под ногами. Киллены снова не было рядом. Но перед тем как исчезнуть, она все же вывела его на самый верх низа. Дальше он снова должен идти сам. Его бегство от нереальности продолжалось.
3
Мария шагнула за угол и сразу увидела солдат. Только этого ей сейчас и не хватало! Патруль, да еще усиленный! Впрочем, чего еще было ждать? Ведь она живет почти в центре Сантьяго, в Баррио Беллависта, а это очень неспокойный район, где обитают одни женщины, престарелые врачи да адвокаты. Солдат было четверо. Хорошо еще, что с ними был офицер. Это несколько упорядочивало ситуацию.
Мария отлично знала, как будет реагировать на нее солдатня, и даже не пыталась бежать. Офицер уже увидел ее и дал команду строиться. Главное, не отказывать им сразу, иначе они кинуться на нее все вместе. Объяснять что-либо бесполезно. Они все равно поймут ее по-своему.
Мария поправила платье и спокойно направилась прямо к патрулю. Ночью Сантьяго слегка трясло, поэтому весь асфальт был устлан лепестками цветов, которые чуть скрипели под ее каблуками.
Офицер встретил ее вежливой улыбкой: бледное лицо аристократа, тонкие усики над верхней губой, жесткий взгляд серых глаз — образцовый чилийский вояка, настоящий кабальеро. На вид ему было лет сорок и, очевидно, он понюхал в жизни духов. Офицер окинул опытным взором всю фигуру Марии, элегантно, с оттяжечкой козырнул и повел ее вдоль строя.
Первым в шеренге стоял здоровенный сержант, настоящий гуасо ступой ухмылкой на бычьей физиономии. Видно было, что службой своей он вполне доволен, у начальства на хорошем счету и время офицерских выволочек для него давно миновало. Вид у сержанта был самый бравый. Китель распахнут на волосатой груди, рукава с лестницей шевронов закатаны по локоть, ремень приспущен, ширинка галифе расстегнута. Вместо сапог на ногах — домашние тапочки с мордашками котят. Его серая форма была мокра под мышками, от сержанта сильно несло потом и чичей и по его самодовольной харе было видно, что он привык к успеху у самых утонченных женщин. Сержант был настолько уверен в себе, что даже не имел с собой никакого оружия, если не считать внушительной фляги. Он смотрел на Марию с показным равнодушием и даже не стал скрывать своего изумления, когда она молча прошла мимо, даже не взглянув на его ширинку.
Вторым вытянулся в струну капрал, в котором с первого взгляда можно было распознать ревностного служаку. В старании отличиться он не только в жару напялил на себя парадную форму с золотыми аксельбантами, тугим стоячим воротником, подпиравшим ему щеки, белой портупеей и фиолетовым плюмажем на треугольной шляпе, но даже прицепил сбоку саблю. Собственно, ему и не по чину было торчать среди рядовых в уличном патруле, но капрал всякий раз вызывался в любой наряд добровольцем. На его выпяченной груди красовался орден размером с суповую тарелку, а на начищенных до рези в глазах сапогах — шпоры. Капрал вытянулся по стойке смирно и пожирал Марию страстным, уставным взглядом.
Следом за ним попирал землю кривыми ногами мрачного вида индеец.
Он был смугл. На нем была гвардейская униформа, а в гвардии служили настоящие звери. Скуластое лицо индейца казалось непроницаемым и ненасытно жестоким. Это было не лицо, а плаха. Запекшиеся глаза холодно и пусто смотрели сквозь Марию. Было видно, что гвардеец готов на все.
Последним высился долговязый курсант, явный новобранец. Он единственный был облачен в полевую, испятнанную всеми цветами радуги форму с полной выкладкой: каска, бронежилет, саперная лопатка, штык-нож, разгрузка с запасными обоймами, целый арсенал гранат и рация-бумбокс на плече. Парню приходилось нелегко, но он очень старался и буквально пожирал влюбленными глазами офицера, не обращая никакого внимания на Марию. Из ствола его закинутого за спину автомата торчал подсолнух. В своей амуниции новобранец выглядел довольно забавно, но Мария даже не улыбнулась.
