Наталья Рубанова - Сперматозоиды
Она выходит на улицу: роскошь беспамятства — вот, собственно, и вся грустная надоба, а еще… ЕЙ ПЛОХО! …если освежить в памяти опыт индейцев Тихоокеанского побережья… ЧТО С НЕЙ? …как, скажем, сделала это некая Сьюзан Гиверц… ЕЙ ПЛОХО! …ну то есть если б Сана исполняла роль зависимой, то с помощью терапевта непременно лепила бы уже здоровенную глиняную статую… ЕЙ ПЛОХО, ПЛОХО!.. затем отламывала бы фигурке руки… ПЛОХО!.. нос… ПЛОХО!.. голову… ПЛОХО!.. penis… ПУЛЬС ПРОВЕРЯЛИ?.. а потом несла бы к обрыву и, произнося заклинание, сбрасывала вниз: частями… ДЫШИТ!.. так любовь, если верить г-же Гиверц, становится неприязнью… ДА ВЫЗОВИТЕ СКОРУЮ!.. над белоснежным песком — черное небо, видит Сана: оказывается, мир и пингвин — синонимы, и как это ей раньше в голову не приходило?.. СКОРУЮ, СКОРУЮ!.. конечно, г-жа Гиверц назвала бы ее чувство «эмоциональной сверхзависимостью», «сверхценной фиксацией», «компульсивным влечением», «романтическим безумием», «грубым отклонением», «сексуальной девиацией»… ЕСТЬ ТУТ ВРАЧ?.. Сана захлопывается, будто музыкальная шкатулка: в ней ломается некий механизм, отвечающий за воспроизведение мелодии и волшебное появление балерины на перламутровой крышке… Крышка, меж тем, лечится — арсенал средств впечатляет: психо- и трансактный анализ, загибает пальцы Кукловод, гештальт-терапия, НЛП, пневмокатарсис, ребёфинг… ГЛАЗА ОТКРЫЛА!.. техника гипнотического отрыва, продолжает он, творит чудеса: через несколько сеансов безумная начинает воспринимать обожаемый образ как образ человека из далекого прошлого… А ГЛАЗА-ТО ЗЕЛЕНЫЕ!.. Барби любила Кена, Кен не любил Барби… Я ТЕБЯ ПОДВЕЗУ!.. Кто-то ищет работу, кто-то хочет заботу. При поступлении в стационар иметь предметы туалета (мыло, з/щетку и пасту, расческу, бритву и тэ дэ), домашние тапочки. Рыла свинья-белорыла, тупорыла, полдвора рылом изрыла, вырыла, подрыла. ГДЕ ТЫ ЖИВЕШЬ?.. Джип несет Сану по воздуху — или кажется? «На свете есть только две вещи, ради которых стоит жить»,[117] говорит Волчица и включает музыку. Какие же? Сана разглядывает ее: серебристая шкурка, прозрачные, асфальтового цвета, глаза… «Любовь к красивым девушкам, какова бы она ни была, да новоорлеанский джаз или Дюк Эллингтон».[118] Да ну, усмехается Сана, ты в восторге от «Пены дней»? Я в восторге от фразы — на светофоре она достает из рюкзачка томик Виана — «Всему остальному лучше было бы просто исчезнуть с лица земли, потому что все остальное — одно уродство».[119] Машинка-машинка, убей меня нежно, думает Сана, только этого не хватало!..
[mono]
«Она технично двигает табуретку к подоконнику, и, подначивая, хихикает: «Ну давай, давай же!». Помогает подняться. Ничего не вижу: голова кружится от ее крика, очертания домов и людей расплываются… мне страшно, я боюсь ее, мне некуда деться: мне семь, Сана, мне семь лет, у меня наивные глазки и руки в цыпках, я не хочу жить».
Не обидится на Волчицу, проглотит ли? Сане кажется, что седая девочка, сидящая напротив, и впрямь может сменить кожу на серебристый мех. Волчица смеется: легко, тогда я буду называть тебя Little. Почему Little? Потому что ты маленькая… Я?.. Волчица цедит коньяк: на дне бокала — лодка, в лодке — пробоина. «Вода прибывает — грязная, мутная, такая же страшная, как и мать: да она сама эта вода и есть! Она хочет утопить меня, утопить в себе, а потом кататься на лодке с мужиками: у нее всегда было много мужиков, она всегда этим гордилась, всегда!..» Волчица трет виски. Ей нравятся голос и руки Саны. Голые руки и голый, без макияжа, голос: ей всё её — нравится, кроме, разве, глухого нет: «Только потому, что имя оканчивается на гласную?» — немой вопрос, застывший в зрачках.
Волчица осторожно касается лапой шеи Саны: Сану бьет током.
«Про интернат — не хочу: забыть, все забыть… И все-таки там лучше было, да, лучше, чем дома — я ведь боялась, что мать забьет до смерти, забьет от скуки… Иногда кажется, будто я до сих пор боюсь ее, а иногда… Представь: вот я подхожу… да, вот подхожу… подхожу к ней… Она трясется от страха: заламывает руки, смешно пятится… Я прижимаю ее голову коленкой к стене и протыкаю горло отверткой. Темная жидкость капает на пол. У гадины закатываются глаза: я не хочу, не хочу просыпаться… Тебе интересно, или?..». Сана тупо кивает: или повисает в воздухе, а вскоре и вовсе исчезает. Она с любопытством разглядывает существо, маскирующее под радужкой чип с застывшей в нем навсегда голограммой: грязно-желтая дверь с глазком-кормушкой, абсолютно пустая, голая камера, обшарпанный деревянный пол, танцующая в волчьем логове кукольная Гавана.
Год тысяча девятьсот шестьдесят четвертый: «Куба + СССР = love» — так красавец Хильберто попадает в стольную, где devochki любят иностранцев, так его сперматозоид сливается с яйцеклеткой russian woman, знающей о чистке in vivo не понаслышке, и потому выпускающей на волю плод больного своего воображения: «Рождаемость в Москве растет, а это значит, что на улицах столицы все больше детского смеха!» — скандируют СМИ. Сана видит, как скалит Волчица зубы, как стучит по полу хвостом, как поджимает уши…
Их разделяет лишь тончайшая пленка, сквозь которую можно разглядеть контуры темно-серых цементных стен да маленькое окошко с пыльной решеткой.
«Сдала подруга, — лает Волчица, — а упекла мамаша: в восьмидесятые за мокруху отсидеть легче было, чем по 209-й моей…[120] Я и правда не числилась нигде — складывалось так… сейчас-то полстраны безработных, и ничего, а тогда — тунеядство? Тут мамашин звездный час и пробил: подсуетилась, дело мне, как «паразитирующему элементу», сшили быстренько… Я после школы-то вне социума долго жила: все любовь назад возвращала — ту самую, в детстве недоданную… Необычно, да, необычно и трогательно: и не важно, несколько часов ты без страха живешь или несколько суток; главное, какое-то время ты — вот так, просто — не боишься ничего… У них-то у всех мужья-дети, конечно, но разве это что-то меняет? Как поймешь, чего на самом деле хочешь, так путь назад и отрежешь… Истинное лицо-то свое многих поначалу пугало: кое-кто и в обкомах заседал. Барыньки холеные были, что говорить: хлеб — и тот в «Берёзке» покупали… по-своему несчастные: заборы дачные — выше неба, проволока колючая… Я деньги никогда не брала. Что-то другое — да, но вот конвертика — нет, не было… Любили они меня, все до единой — как могли, так и любили: «Ti amo moltissimo…»[121] — на ушко: знали, что итальянский сама учила, больно язык нежный… Ну а потом — скоренько так — в бокс запихнули: и пикнуть не успела. Тесный-претесный, в стенах скамейки без ножек — и зачем потолки высоченные, думала, чтоб размазывало тебя сильней, что ли?..»
«Нас всех из воронка-то как вывели, так сразу на лестнице и построили — ну а потом по продолам[122] погнали: страшенные они, длиннющие… Долго шли, и вдруг крик: «Стоять!» — опись имущества. Догола раздели; золото, у кого было, сняли… Шоколад тоже забрали: «Не положено». Ну и обыск по всем частям тела: все резинки общупали, — а ноги я раздвигать отказалась: тогда приседай, говорят. Присела… Потом шмотки вернули, матрас с подушкой кинули, кружку с ложкой… 116-я камера, общаковская: хуже, чем в КПЗ — по размеру квадратов пятнадцать, нары двухъярусные из досок, параша справа открытая, слева — стол небольшой, пара скамеек… шестьдесят баб. Меня-то когда привели, все нары уж заняты были — на полу легла: холодно, страшно… Слава богу, девочка там одна была, худенькая такая, смазливая: всю ночь грелись — не так жутко вдвоем-то… Я ведь на самом деле не понимала, где нахожусь, что не понарошку все это — честно, не понимала! Четверо суток как в тумане. Бутырка… навроде приемного покоя больничного тюрьма эта; за наркоту с бандитизмом туда всё больше — на Новослободке, домами со всех сторон закрыта, ты не знаешь небось… Я-то с «елисеевцами» сидела: дело на них в восемьдесят втором завели — 154-ю и 156-ю шили,[123] ну а срока… срока жуткие: от десяти-пятнадцати до вышака светило; не простые это уголовницы… Помню, одно чувство у меня было — непричастности. Не просто к самому факту жизни, а к жизни вообще».
«Фамилия, имя, отчество, срок, статья… Через час быть готовыми… Через два разводят постатейно. На мне телогрейка и кирза — валенок не дают, даже в тридцатиградусные на зоне в кирзе ходили: вот и ревматизм. Ладно… Вывели нас, в воронок запихали — беспредел полный! Кто выступал — в «стакан» засунули: что-то типа клозета общественного, хуже только — зацепиться-то не за что, одни только стены железные в машинке той… а везли на запасной к Казанскому до-олго! Из воронка по одной выводили; между вагоном и — ха, авто — охрана с овчарками. Столыпинский — он почти как товарный с виду, только с одной стороны окна с решеткой, белой краской замалеванные, а с другой — сплошная решетка на весь вагон… Сутки по этапу везли: может чуть больше, может меньше, — а все равно казалось: вечность. На те сутки — на вечность ту — сто грамм хлеба да килька соленая; воды не дали — специально, что ли… А туалет сколько не открывали, один бог знает: охранник со швалью какой-то спал — в тамбур пакеты с мочой летели… Мы, пока ехали, с узкоглазыми этими скандалили страшно: да разве нормальный на работку пойдет на такую? Бог с ними… Не они страшны-то: пространство замкнутое. Безвыходность душеньку вдоль и поперек выела, да что выела — отбульдозерила! Говорят так — «отбульдозерила», не знаешь?.. А говорили мы, кстати, мало — да и что скажешь: той жизни уже нет, этой — ещё… Шок: парализующий, жесткий, необъяснимый… по живой жиле шов безнаркозный… Помню, свитер свой женщине отдала какой-то — окоченела она совсем: много мы с ней километров-то в обнимку проехали — молча, будто языки проглотили. А в голове: жизнь кончилась, я никому не нужна, умрешь — и не узнает никто… «Окно открой!» — я и узкоглазому-то крикнула, только б тишину сломать, а он: «Ни паложина», — и шаги, шаги удаляющиеся. — «Открой! Жалко, что ли? — мне девятнадцать, Сана, еще неделю назад я была, смешно сказать, москвичкой. — Открой, задохнуться можно!» — а сама глазами буравлю: сломался чурка: «Тольки ни долги».
