Арнольд Цвейг - Затишье
В тот день многие сотни немецких юношей, одетые в военную форму, облепленную глиной, получили приказ занять кучу битого кирпича, именуемую деревней Флери, и заплатили за нее своей жизнью. На их головы падали тысячи снарядов, их засыпало землей, контузило, решетило осколками, кромсало прямым попаданием, обжигало и отравляло насмерть серными газами взрывов. А здесь, едва на расстоянии полутора миль, тридцатилетний человек, одаренный прекрасным слухом, спит крепким сном, уйдя в надежное и глубокое, как утроба матери, убежище — в сон. Эти явления, взятые вместе, означают и раскрывают весь ужас мира, в котором хищные общественные организмы кидаются друг на друга, как волки, дерущиеся за лошадиный бок.
Бертин кончил. Ни один из его собеседников не чувствовал потребности проронить хотя бы слово. Вдруг все услышали, как большие стоячие часы в столовой Лихова зашипели и певучими ударами, похожими на гонг, возвестили полдень. Тихо и очень четко вибрируя, замерли мелодичные звуки. Футляр этого произведения искусства, нежно любимого мадам Тамшинской, был увенчан сводом, под которым отважно обнимались в довольно неудобной позе Амур и Психея.
— О господи! — испуганно вскрикнул Бертин. — Неужели двенадцать? Мне надо бежать рысью.
Он рисковал опоздать к раздаче обеда, у него не было с собой посуды. Обер-лейтенант Винфрид откашлялся. Еще сдавленным голосом он предложил Бертину остаться, он, Винфрид, пришлет ему обед из офицерской столовой. Вся поза обер-лейтенанта выражала крайнюю удрученность, говоря, он неподвижно смотрел на носки своих сапог.
Бертин поблагодарил. Принять приглашение он, к сожалению, не может. Он — рядовой солдат и ест с солдатами, как положено.
— Еда вполне приличная, — добавил он, оправляя воротник шинели, — и я придерживаюсь принципа «знай сверчок свой шесток». Кроме того, я состою в комиссии по питанию. Мои товарищи доверяют мне, а такое отношение не следует разрушать ценой хорошего шницеля.
— В служебном порядке приказываю вам явиться сюда в половине третьего на чашку кофе, — сказал Понт.
Бертин рассмеялся и щелкнул каблуками:
— Слушаюсь, господин фельдфебель.
Он еще строже встал во фронт перед Винфридом, попрощался с ним взглядом и вышел.
— Правильный парень, — кивнув ему вслед, сказал Лауренц Понт.
Винфрид вздрогнул. Странно, но перед ним была земля, которую в действительности он видел только с противоположного берега Мааса, и на этой земле лежал стройный юноша в форме защитного цвета. Юноша лежит ничком, страшная рана расколола его левое плечо, он истекает кровью, льющейся из сердечных артерий, — это унтер-офицер Кройзинг. Винфрид не знал его лично, но после заключения мира такие люди будут повсюду нужны для восстановления Германии, а где тогда их взять? И вот — погиб полтора года назад на ферме Шамбретт.
— Ужасно! — пробормотал он вдруг. — Как вы думаете, Понт, все, что мы услышали, действительно было? Слово в слово, без преувеличения?
— Малость по-писательски приукрашено, — ответил Понт, пристально глядя своими внимательными глазами в лицо офицера, с которым он дружил. — Описывает, например, со слов других, точно это не он проспал валет, а какой-то господин Икс. Но вы же не новичок в армии.
— Вы думаете, такие вещи часто случаются?
Лауренц Понт, как всегда, раньше чем заговорить о том, что считал важным, подумал.
— Ах, боже мой! — сказал он наконец. — Как это говорит Аристотель? «Эти и тому подобные свойства». Такие вещи бывают не часто, но нечто подобное происходит на войне непрерывно и вызывается тем, что решения богов имеют двойной и тройной смысл. Солдат, скажем, не соблюдает правил гигиены, и в наказание его посылают на ночное дежурство в окоп. Трах — и взрывом гранаты ему отрывает пальцы. Таков ли был смысл приказа? Нет, разумеется, но тот, кто отдавал приказ, и тот, кто был вынужден подчиниться, понимали, что такой случай возможен. Или у такого-то взвода не все оказалось в полном порядке, и его посылают на ночные саперные работы. Прямое попадание — и от взвода остались рожки да ножки! Год за годом тысячи неугодных кому-то людей посылаются на передний край. Для определенного процента — это смертная казнь неведомо за какие проступки. На войне путь не розами устлан. Если бы нашего милого Бертина бросили на фронт не таким нетронутым, неподготовленным, его бы не так глубоко потрясло все то мерзкое, что он увидел. Только вот последний эпизод кажется мне странным.
— Вы хотите меня утешить, Понт, а между тем преподносите еще более горькую пилюлю.
Понт выбил свою трубку: до обеда он решил больше не курить.
— Как строителю, мне известна твердость камня, как человек, причастный к искусству, я знаю, что такое чувствительность пальцев. Начиная строить, я допускаю, что тот или другой отдавит себе пальцы, но на этом основании не прекращу строительства. Кто хочет войны, должен принять все ее последствия, или надо чем-то заменить войну. Другого выхода нет. Война, — сказал он, вставая, — это, по Клаузевицу, наиболее острая форма политики силы. Военная система основана на неограниченном повиновении подчиненного приказывающему. Где власть, там и злоупотребления — так оно было во времена царя Давида, так оно есть и во времена кайзера Вильгельма. А где злоупотребления, там честные нередко погибают по вине глупцов.
В голове у Винфрида мысли обгоняли одна другую.
— Так бывает и в дипломатических переговорах. Взять хотя бы Брест-Литовск. Война вынесла на поверхность много помоев. — Он, очевидно, имел в виду кого-то определенного, кого знал лично, и Понт догадывался, о ком речь.
— А помои плохо пахнут, это их право и закон, — заключил Понт. — С любопытством жду продолжения.
— Неужели вы думаете, что оно еще последует? — спросил Винфрид. Он был изумлен, но в то же время и обрадован возможностью рассеять тяжелое впечатление от рассказа Бертина.
Понт коротко рассмеялся.
— Если Бертин не нагромоздил еще кучу глупостей сверх сказанного, значит, я ничего не понимаю в подобных принцах.
— Ну и прекрасно, — сказал Винфрид, со вздохом расправляя стесненную грудь и вставая. — За этими рассказами утро промелькнуло, как одна минута.
Писарь Бертин, сидя среди вестовых и прочих низших чинов штаба, ел сегодня без всякого аппетита и односложно откликался на оживленные разговоры, которые велись вокруг него, на радость надежды, которая согревала всех этих едоков, разместившихся на дощатых скамьях у дощатых столиков. Покинутый своим бодрствующим «я», он ложкой вылавливал из супа кусочки говядины и грубые серые крупинки перловой, именовавшейся на солдатском языке то «шрапнель», то «голубой Генрих» в зависимости от цвета и качества блюда. Он разбудил воспоминания, хранившиеся в недрах памяти, и вот они ожили, захватили его, отодвинув в тень настоящее. Что же было действительностью? Расщепленные деревья Фосского леса, глинистые горные склоны, размытые французские дороги, грязь по щиколотку, жирная вислощекая образина Глинского с выпученными глазами и фанатическая безмозглость майора Янша? Сколько погибших людей, прожитой жизни, ссор, споров, смеха! Начиная разговор, никто никогда не знает, какие силы он вызывает к жизни.
Времена сместились. Он, Бертин, сидевший здесь, в то же время сидел на нарах какой-нибудь караулки или гауптвахты, или среди гор боеприпасов, или на сборном пункте, или на повозке, доверху груженной пороховыми ящиками, а в это время слева, в Тильском лесу, с грохотом рвались снаряды, взметая к небу языки пламени. Можно молчать, как он молчал, можно продолжать рассказ. Разве в марте шестнадцатого числа не пал под Верденом Франц Марк, чудесный художник современности! Разве об этом не было напечатано полтора месяца назад в каком-то журнале? И разве не пал точно так же его шурин Август Макке, которого многие считают еще более значительным художником? А сколько поэтов, писателей погибло у французов, у англичан, и разве имена их не были перечислены в одной статье, написанной в Швейцарии? Теперь голоса людей, говорящих об этом, уже не заглушают. Может быть, это и впрямь признак слабеющей воли к войне там, на вершинах человечества?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Соучастие
Глава первая. Пополнение
Часа через два после обеда, когда аромат черного кофе, доносившийся из комнаты Понта, уже проник на парадную лестницу виллы Тамшинского, член военного суда Познанский медленно поднимался по ступенькам, покрытым ковровой дорожкой, на второй этаж к обер-лейтенанту Винфриду, которому он обещал после обеда зайти потолковать о последних новостях. Он еле волочил ноги, и это объяснялось не только его тучностью. Недели три-четыре, как Познанский начал хромать. Чувствительность всей левой половины тела на почве невралгии так остро давала себя знать в левой ноге, что он уж не мог, как два месяца назад, бодро и во всеоружии шагать навстречу опасностям мира. Появилась и одышка — не слишком приятная штука для человека, весящего на пятнадцать килограммов больше, чем положено при его росте.
