Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Тяжелая минута! Кашалот сейчас почти жалел: и зачем только он совался в политику! Пусть бы лучше другие шли крестовым походом против красных. Ему-то, собственно, чего не хватало? Вот и сыну Славику надо было запретить ввязываться в политическую борьбу на факультете. Сегодня вечером никуда не пущу его из дома!.. Ну, а что делать сейчас? Остается доиграть свою роль и попытаться выяснить, что ждет его в будущем, над которым нависли тучи! Тьфу!
Он с трудом поднял тяжелые веки.
— Жаль, что мы не можем договориться. Я ценил вас как работника, хотя принципиально не доверяю людям, которые так упорно прячут свое честолюбие. Ведь это здоровое качество. А вы действуете исподволь, но с тем большим размахом, не так ли?
— Что вы хотите этим сказать?
— Очень простую вещь, — устало улыбнулся Кашалот. — Ваш партийный билет поднимается в цене, верно? Отличный трамплин. С него можно прыгнуть прямо на мое место. Превосходно задумано. Охотно уступлю… Хоть сейчас. Извольте, занимайте, пан бухгалтер!
— Я не обижаюсь. Вы смешны, пан управляющий.
— Возможно! Вы уже дерзите, пан бухгалтер, чувствуете себя на коне. Не рано ли? Или, быть может, вы допускаете, что я останусь на своем посту?
— Это решит комитет действия, пан управляющий. Я один не решаю. И позвольте мне уйти, у меня нет времени на беспредметные споры.
— Еще бы! — Кашалот хлопнул ладонью по столу. — Вы загружены политическими и государственными делами. Пожалуйста, можете идти. Я не мелочен, но извольте отдать себе отчет, что этими своими революционными делишками вы занимаетесь в служебное время и вопреки прямому запрету своего начальника, пан бухгалтер…
— Разрешу себе от имени всех честных людей попросить вас, пан…
— …неизбежные последствия этого…
— Я беру на себя! — вспыхнул Бартош.
Разговор был окончен.
Бартош быстро нажал ручку двери и наткнулся на человека с испуганным выражением лица. Тот, очевидно, подслушивал и был застигнут врасплох. Бартош узнал Мизину, заместителя главного бухгалтера контокоррентного дела. С минуту он потешался над растерянностью Мизины, потом уступил ему дорогу. «Пожалуйста, заходите!»
— Г-км… — бормотал покрасневший Мизина. — Я как раз иду к пану управляющему… по срочному делу… Надеюсь, он меня примет…
Плетясь по коридору и радуясь, что боль в желудке опять прошла, Бартош размышлял о Мизине: мещанин, стяжатель, больше ничего. Он хорошо знал цену этому человеку. Именно с помощью таких людей всякие «кашалоты» строят свою карьеру.
На повороте коридора Бартош, вторично за этот день, встретил Бриха и оглянулся на него, открывая дверь своей каморки. Его интересовал этот долговязый юрист, племянник Мизины, который, несмотря на университетский диплом, продолжал работать у дядюшки, в контокоррентном отделе. Что же ты за птица, что представляешь собой, интеллигент? В бухгалтерию Брих поступил недавно, после того как отслужил срок в армии, и Бартош знал, что Брих скоро перейдет в экспортное управление. Это правильно, человек с таким образованием и знанием языков годится для большего, чем бухгалтерия. Иногда он встречал Бриха в коридоре или оказывался рядом с ним за обедом в столовке, они обменивались незначительными фразами, и Брих исчезал. Ни рыба ни мясо! Что он за человек?
Бартош еще раз вспомнил о Брихе, когда поздно вечером, после третьего заседания, возвращался домой, на Малую Страну. Горький опыт приучил Бартоша анализировать людей. Привычка к этому сложилась у него давно и со временем превратилась в подлинное увлечение. Больше всего на свете его интересовали люди. Он привык терпеливо выслушивать их, не задавая назойливых вопросов, которые могли бы вызвать подозрение в чрезмерном любопытстве. На службе его считали сухарем и холодным педантом, безразличным к людям. Он знал это, знал также и то, что у товарищей по парторганизации он, видимо, вызывал смутное и беспричинное опасение: этакий педантичный старый холостяк, никогда цифры не перепутает, и вдруг член партии! От него веет холодом. Механизм, а не человек. Машина, точная и надежная, в служебных ли, в партийных ли делах. Партийные денежные отчеты, протоколы собраний он вел с гнетущим совершенством. Все знали его как честного и культурного коммуниста, и все же…
Бартош наблюдал людей, размышляя о них и даже записывая свои наблюдения аккуратным почерком в блокнот. Сколько он исписал таких блокнотов? Много, последний был за номером тридцать семь, это не шутка! На линованной в клеточку бумаге сошлась пестрая компания — коммунисты, мещане, подлецы, доносчики и заключенные, женщины и мужчины. Характеристики гестаповцев из Дахау чередовались с характеристиками сотрудников бухгалтерии и других отделов. Чего только не было в этих блокнотах: лица, повадки, словечки, странные изречения, отрывочные сведения наряду с глубокими характеристиками, которых писателю хватило бы на несколько лет работы. Там можно было прочитать и о неудачах, о несбывшихся надеждах…
Перелистай блокноты, и изумишься, как многообразна и сложна жизнь, какой в ней небухгалтерский хаос! Бррр! Как ни старайся, опыт, заключенный в этих тридцати семи блокнотах, не приведешь к общему знаменателю, не разложишь по полочкам. Скользишь по поверхности и сознаешь это. Человек! Завести бы картотеку, такую же многочисленную, как само человечество. Составлять ее хладнокровно, методично, с исследовательской объективностью и глухим сознанием тщетности этого занятия. Но это только глупая пустая забава старого холостяка, живущего как одинокий филин. Так иногда думал Бартош, но продолжал вести записи. Он редко перечитывал написанное. Исписав блокнот, он, махнув рукой, клал его на дно сундука, к другим.
«Что же я сделаю с ними когда-либо? Ничего!»
Днем, во время недолгого отдыха, Бартош вынул из кармана блокнот, перелистал его. Вот тут написано о Мареде… Он только что заходил ко мне. «Хороший человек, спокойный, как все рыболовы. Кто бы подумал, что он в разводе с женой. Почему? Он простой и сердечный, с ним чувствуешь себя легко, нам нужны такие люди. Из всего комитета он мне по-человечески ближе всех, он единственный иногда находит путь…» Вот еще одна запись: «Мария Ландова из контокоррентного отдела, тридцать три года, внебрачный ребенок, видимо, неудавшаяся жизнь. Недоверчива, робка и наивна. В ее книжке «Песнь о Бернадетте»[16] лежала фотография Масарика. Зачем она носит очки в темной роговой оправе, ведь они ей не нужны… Впечатлительна? Нет, скорее сентиментальна. Наверняка хранит все письма, перевязав их ленточкой. Политически неразвита и, конечно, против нас. Взглянешь ей в лицо — опускает глаза. Машинистка отличная».
«Вздор, — недовольно подумал Бартош. — Что, собственно, я о ней знаю? Пару пустяков!» Он вынул автоматический карандаш и после недолгого размышления начал новую запись: «Доктор прав Франтишек Брих».
Зазвенел телефон. Звонили из райкома. Бартош торопливо сунул блокнот в карман и надел пальто. Думаю о пустяках, а тут такие события! Комитет действия! Все поставлено на карту, завтра забастовка протеста, я должен обеспечить, чтобы все прошло гладко, надо действовать быстро!
И Бартош снова закрутился как белка в колесе.
Поздно вечером он с трудом дотащился до своей комнатки, изнуренный событиями и приступами режущей боли в желудке, зажег лампочку на шатком столе, подышал на руки и вынул наконец свой блокнот. Голова у него болела, из памяти не выходили лица, виденные в этот трудный день. «Кашалот, Мизина, Брих…» Бартош перечитал начатую запись. А дальше что? Ничего. Он стал думать о завтрашнем дне, о борьбе, которая сотрясает компанию, город, страну. Кашалот и ему подобные уже слышат, как по ним звонит погребальный колокол…
В квартире было тихо, только рядом в кухне возилась хлопотливая хозяйка — вдова Барашкова. Слышалось шипение примуса и старческий кашель. Бартош вздрогнул от холода. Бррр! Каменные стены неуютной комнатки прямо-таки дышали стужей. Бартош походил по комнате, чтобы согреться, потом остановился у окна. Узкая улочка Малой Страны тонула в хмурых сумерках, ветер взметал мягкие хлопья снега, не давая им сразу улечься на горбатый булыжник мостовой. В темной нише подъезда жалась влюбленная парочка, больше на зимней улице не было ни души. И все-таки в городе кипит борьба.
Бартош вернулся к столу, постоял над раскрытым блокнотом, недовольно покачал головой, сонно зевнул.
Ничего не поделаешь, записи о Брихе не суждено было осуществиться!
8
Обстановка в городе становилась все напряженнее, хотя на улицах царило спокойствие. Это спокойствие, твердое, как гранитная скала, действовало на нервы, раздражало… Боже, как может разбухнуть одно слово, взволнованно повторяемое тысячами уст, одними с гнетущим опасением, другими с железной настойчивостью. Оно подобно туче гнева, грозящей ливнем:
