Лолита Пий - Хелл
Но как отблеск потира — твой образ священный![29]
Глава 13
Человечество страдает. Мир — это огромная равнина, на которой хрипят агонизирующие люди. Они, безликие «человеки», разгуливают по ней, скрывая за своей невозмутимостью зияющие раны.
Счастье… человек только видит его внешнюю сторону, которую старается показать ему сосед. Но не завидуйте счастью соседа. Он педофил, наркоман и шизофреник. И к тому же он завидует полной гармонии, царящей в вашей семье, которую вы и ваша жена постоянно демонстрируете ему. Он не знает, что жена вас поколачивает, а ваши дети на самом деле не ваши.
Счастье — всего лишь оптический обман, два зеркала, которые бесконечно отражают друг другу один и тот же образ. Не пытайтесь увидеть оригинал, его не существует.
Не говорите, что счастье мимолетно. Счастье не мимолетно. Наши чувства, когда мы мним себя счастливыми, когда мы любим, когда мы достигли чего-то, — это всего лишь отсрочка перед минутой, когда мы поймем свою ошибку: быть любимым — это нечто удивительное, все, чего вы достигли до того, теряет всякий смысл, но это приносит вам не несчастье, а осознание. Осознание, что счастье не уходит само по себе, оно убивается.
Мы придумали свет, чтобы избежать тьмы. Мы поместили на небе звезды, мы через каждые два метра поставили на улицах фонари. Мы завели в домах лампы. Погасите звезды и созерцайте небо. Чего вы хотите? Ничего. Перед вами бесконечность, которую ваш ограниченный ум не может постичь, и вы просто ничего не видите. Это вас ужасает. Да, ужасно оказаться перед лицом бесконечности. Успокойтесь, ваши глаза всегда будут останавливаться на звездах, они ослепляют вас, и вы даже не пытаетесь заглянуть глубже. И не видите пустоту, которую они скрывают.
Погасите свет и широко раскройте глаза. Нет, вы все равно ничего не увидите.
Чем гуще мрак, тем больше ощущение, что вы его не видите. Мрак не вокруг, он внутри нас.
Я несу кару светом. Глаза моего рассудка широко раскрыты на жизнь и созерцают пустоту.
И все-таки мерцает во мне какая-то насмешливая искорка смутной надежды, она иногда заставляет меня забыть горький привкус гниющей сердцевины мира, крохотная, тоненькая искорка, единственная преграда между мной и самоуничтожением.
Хотя и вся в муках пессимизма, бездны истины, я все же жила.
Я еще живу.
Почему? Я не знаю. Каждое утро, высвобождаясь из пленительных объятий Морфея, я цепенею при мысли, как бесконечно будет ползти время до того часа, когда я снова смогу погрузиться в благостное небытие сна.
Поскольку мне обязательно нужно как-то провести время и помешать себе думать, я занимаюсь собой. Самое ничтожное занятие. Чрезмерная забота о себе — единственное спасение от моей латентной тоски, и я с усердием занимаюсь этим, чтобы изгнать из головы мрачные мысли. Так я постигаю искусство жить.
Мне восемнадцать лет, я одеваюсь у Прады. Я модная девушка. Я таскаю свое безвольное тело из одного светского кафе в другое светское кафе, я каждый вечер ужинаю в одном из огромных новых ресторанов, которые заполнили улицу Марбёф и все вокруг нее, world food[30] вызывает у меня отвращение, и моя тарелка отправляется на кухню нетронутой.
А потом я ухожу. От всех этих заведений меня тошнит больше, чем от world food.
Когда я выполняю светские условности, то в душе испытываю такое отвращение, что едва держусь на ногах. Но я не могу пренебречь ими. Перестать ходить туда… все равно что перестать курить.
В четырнадцать лет я впервые вошла в ночное кабаре и теперь уже не выйду оттуда никогда. Я втянута в адскую зубчатую передачу Ночи.
Я законченная токсикоманка. Словно наркоманка, погрязшая в музыке и в мишуре. Одержимая светская девица. Безнадежно безнравственная. Алкоголичка и кокаинистка.
Каждый вечер я влачусь к своему пороку, как игрок к ломберному столу.
Я утопила свои иллюзии в море шампанского, я похоронила их под горами кокаина, мое целомудрие переходило из рук в руки, из постели в постель…
Это оборотная сторона медали мечты… То, что за кулисами праздника… Этот мир полностью завладел мною, но я плюю на него. Только так с ним и надо…
Я не перестану выходить по вечерам. Иначе что буду я делать со своим гардеробом от Гуччи?
Со своими двадцатью парами туфель от Прады, с двадцатью парами сапог от Серджо Росси? Со своими платьями путаны? Не рассчитывайте на мое согласие, если захотите продать их на благотворительном аукционе. Я явно не Элтон Джон. Я не собираюсь выдавать себя за человека с чистой совестью, у меня ее просто нет.
И все-таки мне хорошо дома. Я весь день брожу в пеньюаре, в комнате можно задохнуться, потому что я курю сигарету за сигаретой, но никогда не открываю окно. Лучше подохнуть от асфиксии, чем от холода. Я ничего не ем, но не голодна. Чтобы поддерживать себя, я принимаю ди-анталвик — и никакого одеревеневшего горла, никакой усталости, никакой мигрени, а чтобы окончательно проснуться, заправляюсь коксом — и опять же никакой усталости, никакой хандры. Уже три месяца так проходят мои дни. Сейчас я люблю свое лицо: щеки впали, глаза больше не блестят, их съели темные круги вокруг, губы бесцветны и разучились улыбаться. Только мои каштановые волосы остались прежними, длинные, не поблекшие, великолепные волосы, они словно вобрали в себя все жизненные соки, которые были во мне. Я тощая и такая бледная… Но мне нравится этот невзрачный облик, я аллегория своей хандры, воплощение пренебрежения к своему виду, воплощение отчаяния.
Мужчина, которого я любила, погиб три месяца назад.
Больше или меньше, но раньше я любила жизнь, потому что нас было двое.
Раньше я любила жизнь, даже зная то, что знала о ней, потому что в безмерном пространстве пустоты был он, улыбался мне он.
Теперь я нежно лелею призрак, воспоминание. Я еще думаю о нем каждый день, каждую минуту, каждую секунду… Нелепое постоянство. Я должна жить, если только это можно назвать жизнью, я должна любить, выходить к людям… Я все еще думаю о нем.
Я смотрю на людей, каждый их шаг все ближе ведет к абсурдному финалу… А в глубине души меня неотступно преследует его образ.
Никто не знал его лучше, чем я. Мы одинаково думали, мы оба ненавидели пошлость и посредственность, мы оба были пленниками денег, это сводило нас с ума, и мы оба не знали, для чего живем.
Теперь, когда его нет на этой земле, я знаю, для чего живу.
Я живу для него.
Я слабая, мне кажется, что мое тело медленно умирает. Только рассудок, полный воспоминаний, еще жив. Я предпочитаю снова и снова возвращаться мыслями к былому блаженству, а не довольствоваться проклятым настоящим.
Я не забуду твое лицо, я никогда не забуду твой голос.
В своей скорби я дрожу, как от холода.
Бедный дуралей, неужели ты не мог ехать помедленнее!
Я в ванной комнате и рисую на своем лице краски жизни. Машинально манипулирую тушью для ресниц от Шанель и пудрой от Герлена. Готовлю себя, сегодня вечером я выхожу, впрочем, так было вчера, так будет завтра. В «Кабаре», в «Куине», в «Бэне» на встречу с невротиками. Там у меня только друзья, в среде психов мы понимаем друг друга.
Я одеваюсь. Все черное, все кожа, все с монограммами. Сумку от Диора я стянула у матери. Мой нелепый вид шлюхи меня восхищает. Шлюха в трауре. Я излучаю деньги и вульгарность. Я сама себя ненавижу. В прихожей я останавливаюсь около большого зеркала, и в мозгу словно яркая вспышка. Я снова вижу, как три месяца назад, уходя, чтобы во всем признаться ему, я посмотрела в это самое зеркало с надеждой в сердце, спрашивая себя, понравлюсь ли я ему в этот вечер, и если снова понравлюсь, то закончу ли ночь в его объятиях. Но я закончила ту ночь не в его объятиях, а он до ее конца не дожил.
Такси ждет меня внизу. Я заказываю их через службу G7, они присылают мне огромный «мерс», я погружаю свою усталость на кожаные сиденья. И еду через Париж. Красный свет на Трокадеро. Люди, сидя на жалкой скамейке, ждут ночной автобус. Эти бедняги проделывают километры ради того, чтобы пройтись по престижным кварталам и ухватить глазом что-нибудь от нашей роскоши, они словно крысы в богатом доме. Они слоняются по нашим кварталам, это ведь никому не заказано, по нашим красивым авеню, но никогда не входят к нам, в наши апартаменты, в наши рестораны, в наши ночные клубы. Не возвращайся слишком поздно, главное, не замерзни… Они как маленькие торговцы спичками…
Свет меняется на зеленый. Моя обитая кожей келья катит мягко, без рывков, и неизбежно приводит меня к осознанию, что я веду жизнь сибаритки. Вот и «Кабаре». Там уже полно. Как всегда. Я пускаюсь в привычный пилотаж, надо поздороваться со всеми. Изображаю из себя беспечную, окруженную заботой девушку. Я порхаю словно с закрытыми глазами, отдаваясь на волю музыке и парам алкоголя. За моим столиком, едва я осушаю свой стакан, торопятся налить мне еще. Водка. Водка. Водка. Я пью, как заядлый пьяница. Каждый вечер, вот уже два года. Пью, как какой-нибудь старый пятидесятилетний кутила. А они все наливают мне, потому что хотят потрахать меня, но я еще все-таки соображаю. Даже когда я стою на карачках и меня тошнит, я не теряю здравого смысла. А они еще попытались стащить у меня мой кокс, мой лучше, чем их.
