Николай Крыщук - Кругами рая
Но на этот момент меня приперло. А без вашей помощи никак. Мне, может быть, и не ответ ваш нужен, а только присутствие. В общем, вы потерпите. На это-то вы согласны?
– Вы потом и это в строку впишите. Давайте уж без обязательств.
– Хорошо. Только не мешайте, первое время хотя бы. Я ведь не решенное излагаю, а сам хочу разобраться. Итак, вы человек литературы. Не литературный человек, как Анненский обозвал героев Чехова, а человек литературы. То есть литература для вас есть первая и, быть может, единственная реальность. Для вашего поколения, да и не только для вашего, случай не редкий. Особенность же в том, что это распространилось на всю жизнь, да еще и совпало с профессией. Естественно, при таком распространении на всю жизнь, это не могло, в конце концов, не превратиться в миссию и в высокое служение, как я уже говорил. Если представить всю русскую литературу как единый текст, то что из него оседает, особенно в детской душе, то есть навсегда, глубже, чем убеждения и примеры из окружающего, часто вполне мерзкого мира? Не знаю точно, как это было у вас в детстве, но, судя даже по году рождения, не рай. А главное, целое мира не из чего было больше получить, как из литературы. Потребность же этого целого велика уже и в ребенке. Богословы обычно пытаются умалить тот факт, что религиозное чувство коренится в психологии, то есть является важнейшей, биологической потребностью человека. Я не согласен. Да и потребность-то звучит как что-то постороннее, необязательное. Будто она может быть, а может ее и не быть. Нет, она есть. Как только появляется человек, так она уже есть. Потом она может развиться или затухнуть, как талант, допустим. Но первоначально есть в каждом. Это еще не идея Бога, конечно, но его явное присутствие. Что больше, судите сами. И вот тут-то как раз прочитывается что-нибудь такое, что вот, мол, все, что мы в человеке наблюдаем, – слова, поступки, желания, все, что о нем знают другие и он сам о себе, не исчерпывает всего его существа. Есть в нем что-то еще, сверх наблюдаемого, более того, это что-то и есть главное. То есть главное то, чего мы знать не можем. Вот уже один замочек и защелкнулся или открылся, наоборот. Как хотите. А только мы навсегда теперь знаем, что главное – тайна. Как точно угадано! Ведь мы, прежде всего, про себя это знаем. А чуть подросли, это нам объяснит уже и природу любви. Ни за что, ни почему любим, иногда и вопреки. Главное, любим, чего знать не можем. Только в любви и узнаем. Целая философия уже, заметили? Без всякого с нашей стороны усилия. Читали, читали сюжет, а в голове это осталось. Все бунты Шаговых, нигилизм Базарова, да и Великий инквизитор – это все потом, для взрослых, когда умствовать начнем. Потом и начинаем, конечно. Но умствование… Тоже, конечно, из вечных потребностей, но не такая все же сильная, на личность такого радикального влияния не оказывает. Главное уже заложено, в том виде и в той части нашего, еще почти слитого с природой бытия (хотя уже и с книжкой в руках, если книжка опоздала, ничего этого не слупится), что уму с этим не справиться. Даже если истинный мыслитель, то есть тот, кто страдает мыслью, положит жизнь на то, чтобы отвергнуть Бога, то, даже и отвергнув и доказав, он своего детского чувства при всем желании все равно уничтожить не сумеет. Ну, а мы и не мыслители, к тому же дни проводим в коротких перебежках, над жизнью поднимаемся только эпизодически, оглядеться не успеваем, не то что додумать. Так вот. Литература в таком варианте дает ум нашим чувствам. Чувства сами по себе, как известно, обманывают. От непосредственного ощущения и созерцания, если чувства не просветлить умом, не дать им форму, мало что можно получить. По такому ощущению и солнце до сих пор ходит вокруг земли и небо голубое. А чтобы ощутить тайну как данность, тут уже чувству ум нужен, определенное направление. Живя в этом тексте, человек и в женщине не только женщину любит, но нечто большее. Трагедия Блока, например, на потом откладывается, а первый том его все равно остается неопровержимым. Потому что, при всей эзотеричности (или благодаря ей), совпал с непосредственными переживаниями возраста. А в приложении еще Платон, Владимир Соловьев, да немецкие романтики, да «Дон Кихот», да «Песня Сольвейг», да «Весна», созданная Боттичелли как бы во сне, начинает регулярно посещать в неспокойных снах, оленьи глаза и прочее… Даже Боккаччо и Апулей тут не помеха, мы ведь живые люди. Мир обставляется плотно, тем более что план уже задан. Есть в мире что-то выше человека – это основа. Вот, чуть не забыл совсем. Пейзаж! Вообще, правильнее назвать людей, о которых я говорю, не литературными, а пейзажными людьми. Ведь тогда все еще читали пейзажные описания. Сейчас это уже глупость и анахронизм. Их не только не читают, их уже и не пишет никто. А тогда читали. Тургенев-батюшка. «Что это? пожар?.. Нет, это восходит луна». И дальше: «Сердце то вдруг задрожит и забьется, страстно бросится вперед, то безвозвратно потонет в воспоминаниях. Вся жизнь развертывается легко и быстро, как свиток; всем своим прошедшим, всеми чувствами, силами, всею своею душою владеет человек». Наизусть помню! Хотя наше чтение уже совсем другое было. К нам уже и вся западная литература тогда двинулась, мы ею увлекались. А в ней этого смущения нет или, во всяком случае, сильно меньше…
ГМ давно уже не слушал. Он чувствовал, просиди он здесь еще несколько минут, и его увезут на «скорой». В области груди ломило, то ли сердце, то ли печень отдавала. Он чувствовал жар, голова кружилась. Вспомнил, что готов был сегодня утром за одно приветливое слово Дуни отдать библиотеку. Сейчас бы он отдал ее не просто по необходимости, со страстью. Калещук пугал его. Он боялся разрыдаться.
– Виталий Николаевич, – сказал наконец ГМ тихим, хриплым голосом, – я старый человек. Я могу умереть. У меня печень болит. Извините, я пойду.
* * *Около часа уже сидел профессор под деревьями какого-то сквера в состоянии, которое трудно назвать задумчивостью. Впрочем, как раз вокруг слова «трудный» и шла сейчас неторопливая работа его мысли.
– И с головой от хмеля трудной, – в который уже раз повторял он блоковскую строчку. – И с головой от хмеля трудной… И с головой от хмеля трудной пройти сторонкой в Божий храм». Какой эпитет придумал, стервец! Одного гения тут мало. Для этого необходим личный опыт. Опыт души и тела! И он у него был. А это страдание мы должны ценить в гении больше самого его гения. Так-то! Предлагаю записать и запомнить».
Профессор мрачно оглядел аудиторию и понял, что просьба его, скорее всего, не будет выполнена по причине полного отсутствия слушателей.
– Ну и хрен с вами, окончательно и бесповоротно!» – сказал ГМ и принялся за паутину, которая, когда он пробирался сквозь кусты и деревья, покрыла его всего – от волос до ботинок, пока не обнаружил он себя сидящим на перевернутой урне.
– Чремуховая… Минуту, – не удовлетворенный первоначальной дикцией, он отчетливо произнес: – Черемуховая… горностаевая… моль! Так лучше. Не правда ли? Будем знакомы! Много наслышаны. Дурного. С лица сначала, с лица… И с волос… Живая она, что ли? Ползет и ползет! Нет, ну это надо же!» – ГМ рассмеялся и вспомнил некстати, что смех его не нравится жене, которая называет его инквизиторским. Как и его темперамент. Она говорила, что это не темперамент, а элементарная невоспитанность. Сейчас бы жена непременно спросила еще: отчего это он на ровном месте рассмеялся? Это ее тоже раздражало. «Могу объяснить!» – сказал он так тихо и твердо, как будто Евдокия Анисимовна стояла рядом и без ответа отказывалась уходить.
Рассмеялся же ГМ пышному имени вредоносного и ничтожного существа. Сказать «моль» – и нет истории, ничего нет. А черемуховая, горностаевая – тут уж будьте любезны уважать личность, имеющую заслуги перед родиной. Яркость и разносторонность ее дарований не оставляли сомнений в том, что она отправила на тот свет не один десяток влюбленных в нее студентов и офицеров. А биологи? Престижно ли заниматься всю жизнь проблемой моли? А так: «Способы совокупления, пути миграции и предметы пищевого предпочтения черемуховой, горностаевой моли». Значительно ведь лучше!
ГМ поднял голову и убедился, что все деревья надели на себя серые капроновые чулки. Зрелище поражало кладбищенской силой. Он подумал, что, будь эта моль существом разумным, а следовательно, и самолюбивым, она за такие речи непременно запаковала бы сейчас и его в свой кокон, для удушения.
В следующую секунду он думал уже, без явной связи с предыдущим, о скрытом поклонении природе. Человечество никак не может смириться с тем фактом, что слишком далеко ушло от природы. Один знаменитый актер признался недавно, что делать образы своих героев с людей он не любит, слишком ограничивают те себя в поведении и повадках. Человеческую глубину он находит обычно в братьях наших меньших. Поэтому мы должны гордиться тем, что не слишком отдалились еще от млекопитающих, и не дай нам этого Бог. Одна беда уже произошла: с насекомыми связь практически потеряна.
