Сергей Каледин - Черно-белое кино
Вася Козырев в лаборатории Чермета нагревал образцы редких сплавов, которые затем рвал на бешеных машинах. Сейчас он принес Зайонцу пучок жаропрочных прутков для камина. Вася, не торопясь, расчесал недавно отпущенные бакенбарды, компенсирующие лысину, и запоздало прокомментировал Люлину реплику:
— Убьешь говно, а сядешь как за человека.
— Какие ты, Вася, бакен… бауэры себе завел, прямо Иван Александрович Гончаров, — отпихивая сомнительный разговор, сказала Люля.
Но Вася с темы не слезал:
— … Ирка Жорику хромому давала, Исааку давала, Сюсе давала… И мне давала, если на то пошло. Я тебе, Глеб, не говорил — огорчать не хотел…
— Васи-илий!.. — укоризненно протянула Люля. — Сэ требьен!
Глеб поморщился.
— Да это когда было-то?.. Еще на старой рабо-оте… Это не считается. Я Ирочку люблю, красавица-богиня-ангел.
— А что ж тебя на евреек-то потянуло? — не унимался Вася, переключаясь на Хаву Исаевну. — Плохо кончится.
— Вась, не гони-и… — вскинулась Люля. — Я тоже жидовка наполовину.
— Ты у нас тихая славянка, — улыбнулся Зайонц, — а вот я действительно не Иванов.
— Ты, надеюсь, ее еще не прописал? — сквозь зубы процедил Вася.
— А как же! — шустро отозвался Глеб. — Ей жить-то негде, она на лавке спала — напротив Никулина Юрия Владимировича.
— Мда… — вздохнул Зайонц.
— Совсем дурак, — покачал головой Вася.
Глеб решил нас проводить. Сначала пошел просто — в рубашке. Вернулся. Надел пиджак и долго стоял перед вешалкой.
— Тяжело, Глебушка? — сочувственно спросила Люля. — Понимаю.
Глеб натянул телогрейку. Задумался и телогрейку заменил на плащ с ушанкой. Потом решительно надел пальто, шляпу, шарф и проводил нас от двери своей квартиры на первом этаже до выхода из подъезда — метров пять.
Я подвез Люлю до дома. По дороге продолжил воспитательную работу, которой безуспешно занимался лет сорок, пытаясь довести Люлю до совершенства. Сейчас критиковал за неверное воспитание дочери.
— Больше не звони, — сказала Люля. — Я тебя просила: хватит меня учить — не улучшай породу. Не слушал. Мы были с тобой Чук и Гек, а теперь ты будешь один Чук.
Давным-давно, в прошлом веке, Глеб запил. Наркологи тогда на дому не обслуживали. Я поехал к Люле в музей Чехова, где она работала экскурсоводом и мыла полы. По дороге зашел в магазин «Кабул» рядом с планетарием, купил ей подарок — коричневый мешок под названием «чехол для люля». Что такое «люль», продавец объяснить не мог.
Люля заканчивала экскурсию.
— Слушай, чего я сегодня ляпнула: «Антон Павлович Чехов родился в своем родном городе Таганроге…» Совсем заработалась…
Потом я излагал ситуацию, она же сосредоточенно стригла ногти в ящик письменного стола. Кто-то заглянул в комнату.
— Уборная — следующая дверь, — не поднимая глаз от ногтей, привычно отреагировала Люля. Потом задвинула ящик. — Поехали. — Надела темные очки, через плечо — объемную сумку с косметикой.
Я потеребил Глеба: живой? Он открыл глаз, обнаружил молодую даму в сером пиджаке с желтыми квадратами.
— Ка-кая клет-чатая…
Люля завела реанимацию: чай, бульон, пилюли… Глеб начал оживать.
— Мне любой алкоголь нипочем, я его знаю в лицо, — заявила Люля. — Со мной Галя Фасонова в школе сидела. От нее утром всегда водкой пахло. Я ей говорю: нехорошо, Галя, водку пить перед уроками. Она обижалась: это не водка, — отвечает, — а календула, в аптеке продается без рецепта.
— Давай… вместе жить… временно… — пробормотал оживший Глеб.
Люля выпустила дым кольцами — меньшее через большее, стряхнула пепел, по-особому щелкнув ногтем по фильтру.
— Подумаю…
— Чертей видел, — сосредоточенно сообщил Глеб, — в том угле…
— Ну, это просто домашние животные, — по-матерински нежно промурлыкала Люля, разминая в стакане снотворное, — их белочка за ручку привела. Я вот вчера была в «Ромэне», у них с цыганами совсем плохо, хоть сама на сцену выходи, — толстые, двигаются с трудом, петь совсем не могут.
Отец Люли и моя мать работали в издательстве «Художественная литература». Отец, сын врага, сидел, воевал, хромал с палкой, острил заикаясь, был очень образован. Дамы от него таяли. Но жизни боялся. А вот жена его, русская красавица, не боялась ничего. Такая же получилась и Люля. Материнскую красоту ей Бог недодал, компенсировав фигурой, презрением к корысти, художественными талантами и феноменальной лживостью, которая была не столько враньем, сколько вдохновением. Если она приезжала на трамвае, уверяла, что на троллейбусе. «Зачем ты врешь всю дорогу?!» — бесновался я. Она лишь плечами пожимала: «Хочешь быть честным, ходи голым». Могла спустя десять — пятнадцать лет продолжить прошлую версию с нужного места и никогда не сбивалась. Правдивых женщин презирала за неоригинальность, отказывая им в уме, ибо считала, что умных женщин не бывает: умная женщина — мужчина. Но из колоды ее подруг не вывалилась ни одна карта. За успешное окончание Литинститута премировала меня восточной красавицей с фиалковыми глазами, Зарой, похожей на персидскую миниатюру, — переводчицей с норвежского, с которой я по дури в скором времени поругался. Обезбабел и снова приполоз к Люле.
— Та-ак, понятно, — раздраженно сказала Люля, — шурик зачесался. Поехали.
На окраине Москвы нас уже ждали барышни. Одна тощая, будто изъеденная глистом, вторая — жирная, шершавая, Виолетта. Она сразу замкнула дверь на ключ и сунула его в карман. Обе-две положили на меня глаз и стали нагнетать алкоголь. Пошли танцы… Виолетта неуклонно влекла меня в другую комнату. Я намекнул, что пора бы домой, но по ее личику понял, что об этом не может быть и речи. Я глянул в окно: этаж второй, но высокий. Люля, угнездившись в кресле с ногами, с интересом наблюдала за происходящим. И тут заворочался ключ с той стороны. Пришел чей-то муж. Коротенький, тоже жирный, перехваченный офицерским ремнем, молдаван, с золотыми напыленными зубами, в крашеной кепке на глазах — Азазелло!
— Ро-омочка, — заверещала Виолетта, наливая супругу штрафную. — Это Сережа Каледин, Люлин товарищ, писатель…
Азазелло накатил стопарь с бугром.
— К Вилке, пидор, клеисся!.. Завалю!..
Экуменические боги!.. Царю небесный!.. Я еле выбрался. Из подъезда вслед за мной вышла довольная Люля.
— А теперь немедленно помирись с Зарой… Идиот.
В Бога и чудеса Люля не верила. Гадала на картах таро. Знала Москву лучше Гиляровского. По просьбе отца закончила областной пед, практически в него не заходя. Не прочла ни одной книжки, кроме моих по дружбе; может быть, еще — «Унесенные ветром», потому что жила по Скарлетт: «Об этом я подумаю завтра». По ее логике и образу мысли дважды два не всегда бывало четыре. Я никогда не видел ее настоящего лица — штукатурилась она даже на ночь. В детстве, помню, носила веснушки.
Ее мужей и кавалеров я не успевал отслеживать. Мужчины как класс ей нравились, но не очень: «Недоделанный все-таки субстрат. Всех гонор жрет. Чем больше денег — тем меньше чувство юмора». Однако для каждого у нее находился индивидуальный подход. С сексом, правда, была напряженка: Люля эту утеху не жаловала. Но мужики от нее торчали. Разлюбив одного из них, самого-самого, она выбрала очень мудреный способ вернуть свои письма: долго навязывала ему ошибочный свой образ, пока тот не уверился, что Люля сволочь, и, стало быть, блистательные письма к нему писала не она, Люля, а другой человек.
Детей она любила теоретически, но когда подошел предел — подобрала кондиционного отца и родила дочку, красавицу в бабушку. С животом она не светилась. Ей не нравились беременные с эстетической стороны: «Ходят важные, раздутые, идейные — фу!» Опроставшись, достала из колоды «няню» — Митеньку. Митенька на два года поселился у нее в доме и поднял девочку. Нашей вольнице его присутствие не мешало. Иногда он, правда, возникал, строгий, на кухне: «Люля, твоя сраная собака вынимает у ребенка соску изо рта». «Митенька, — вяло отмахивалась Люля, — оставь сраную собаку в покое. Или удави».
Мы ели-пили, пели и плясали, шатались с гитарой по ночной Москве и Ленинграду. Я не вылезал от Люли, иногда мы спали на кухне валетом на раскладушке. В пять лет способностями дочка пошла в Люлю, научилась читать, стала наблюдательной: «Мама, а Сережа Каледин, пьяный, упал в уборной, как Мертвая Царевна, которая съела отравленное яблочко». Родители Люлю обожали, выделяя ей значительный пансион, хотя отец и возмущался, что дочь беспардонно поит всю хиву.
Когда пришла пора ездить за рубеж, прямо из Шереметьева я мчался к Люле. Ночью из окна ее кухни на шестом этаже было видно сказочное пересечение Садового кольца с Бульварным — «Бульвар Капуцинов» Клода Моне, который я уже видел воочию. Я не слезал с подоконника. Кухня была намолена, сюда в былые времена к ее отцу прилетали заоблачные гости: Галич, Высоцкий, Ким. Сама же Люля напрямую дружила с уже пожилой, но еще красивой Ольгой Всеволодовной Ивинской — Ларой из «Доктора Живаго».
