Жак Шессе - Желтые глаза

Она опять вздрогнула.

– И что?

Я узнал этот резкий голос, этот взгляд, становившийся темно-фиолетовым перед началом бури.

– В каком смысле?

Она приблизилась.

– Скажи мне, Александр. Расскажи мне все.

Она села мне на колени, прижалась ко мне, плакала у меня над ухом.

– Скажи мне все, Александр. Скажи мне.

Под юбкой у нее ничего не было.

Мы пошли в соседнюю комнату и легли на большую кровать.

Фамильярность ее желания возбудила меня и проняла, несмотря на внутреннее сопротивление. Эта скачка была приятна: Анна настаивала, умоляла, помогала мне жестами, голосом, но я был безразличен.

– Кто ты, Александр? – внезапно спросила она.

В ответ я невинно рассмеялся.

– Ты перестал мне нравиться, Александр. Я стыжусь просить тебя удовлетворить меня. Ты – чудовище, Александр…

В тот же момент ее рука прижалась к моей, погладила ее, бедра Анны сжались, потом раскрылись, ее дыхание участилось… Как хорошо я знал такую Анну, мою земную супругу!

– А Ив Манюэль? – спросил я.

– Дерьмо.

– Он делает с тобой это, твой Ив Манюэль?

– Да, сволочь, делает, и не только это.

Желтое солнце заглядывало в комнату, его свет был немного сумасшедшим.

– Александр, – сказала она мне после, – нужно жить вместе.

Клянусь, я не ожидал этих слов. Уверен, что даже перестал дышать.

– А как же Манюэль? – спросил я с глупым видом.

– Манюэль не в счет.

– А Луи?

– Луи будет с нами. Он принадлежит нам. Он принадлежит нам по за-ко-ну.

– А адвокат?

– Ерунда. Звонок по телефону, и он прервет процесс.

У нее на все был готов ответ.

– Сколько ты об этом думала? – робко спросил я.

– Пять последних минут.

– Ты сошла с ума, Анна, я тебя обожаю. Ты, я и Луи! Все кончится мерзко. Ты помнишь, что произошло тогда, тот цирк в Рувре?

– Будем осторожны.

– Невозможно. Мы слишком разные. Ты прекрасно знаешь, чем мы займемся. Вообрази себе скандал. И даже хуже: распад нашей семьи, смерть. Это будет ужасно.

– Ты всегда все преувеличиваешь, Александр. Я тебя люблю. Поцелуй меня. Ласкай меня, Александр. Доставь мне наслаждение, Александр. И помолчи.

– Это будет гора трупов, моя милая Анна.

Я сказал это, улыбаясь, поскольку комичность сложившейся ситуации позабавила меня: полуголые, мы лежали на разобранной постели, Анна с раскрасневшимися щеками, раздвинутыми в стороны ногами, я, нависающий над ее грудью, ее животом, ее бедрами. Боже, как я любил ее запах! Она тянулась ко мне, моя сестра Анна… Годы, проведенные вместе, показались мне вихрем нежности и пылких наслаждений, слов, пейзажей, сновидений и чтений. Я написал с ее помощью мои не самые плохие книги. Я ничего не делал с тех пор, как она покинула меня. А Луи! В конце концов мы были его родителями. Родителями. Мечтательно лаская влагалище Анны, я представлял, как мы втроем поселимся в деревне, я буду писать, разговаривать с ними, любить их, следить за тем, как учится Луи. Я закончу свой роман, напишу несколько других, это будет победа, бесспорное подобие счастья…

Вдруг передо мной возникло лицо Луи, и меня вновь пронизало острое чувство нежности, которое я испытывал в последнее время. Я вспомнил его голым в комнате в Беердорфе, и мне стало стыдно, что я хотел его тело и сердце: это были нежность, тепло, любовь, в которых Луи нуждался, это было то, что мы могли ему дать.

– Ведь мы займемся Луи, правда? Он должен научиться считаться с нами, ты сама это знаешь, Анна.

Анна прижалась щекой к моему лицу. Некоторое время мы дремали в лучах осеннего солнца, которые, подобно легкому невидимому клею, прилипали к нашей коже. Я встал первым, спокойный, как в те времена, когда только-только познакомился с Анной и когда ее мирок спасал меня от многих лет блужданий и падений.

IV

Несколько недель спустя Анна, Луи и я поселились в квартире в Совабелене. Существует неповторимый осенний свет, который выражает все наши чувства, очаровывает нас на целые мгновения, отвечает на наши страхи своим золоченым и ясным благородством. Как прекрасно синее ноябрьское небо! Лесные опушки. Солнце, неподвижно висящее над горами, превращающееся к вечеру в красный шар, застывший среди белого тумана; да, он не шевелится, а небо белеет, солнечный диск медленно начинает тускнеть, и потом бронза лесов мягко переливается в тумане, и умолкают крики ворон.

Прибытие в Совабелен было своего рода необходимостью, связанной с очищением и омоложением моего организма. Прежде всего я перестал пить и приобрел в аптеке, в которой пахло сеном, дюжину целебных пилюль, которые проглотил в тот же вечер, чтобы по возможности полностью очистить печень, а также другие внутренние органы, я решил устроить эксперимент немедленно. Всю ночь я бегал в туалет, раздражая Анну, которая со вздохом отворачивалась к стене; на рассвете я был истощен, я едва держался на ногах, но когда я посмотрел на себя в зеркало, мне показалось, что мое лицо похудело, а кожа стала более мягкой, прозрачной, и тогда я понял, что лекарство подействовало. То, что целебно для кожи, может быть целебным для души, говорил я себе, и в последующие дни продолжал с такой яростью чистить кишечник, словно хотел избавиться от него.

Прежде всего необходимо было построить жизнь по расписанию. Я сочинил его твердой рукой, настаивая, чтобы оно было простым, и в нашем рационе присутствовало много фруктов.

Утром – подъем на рассвете. Ровно в 5 часов 30 минут.

Зарядка на террасе.

Завтрак в 6 часов 30 минут. Стакан апельсинового сока, йогурт, чашка кофе.

С 7 до 11 часов – работа.

В 11 часов – прогулка с Анной по кварталу.

В 12 часов 30 минут – ленч втроем. Без вина.

Во второй половине дня – долгие прогулки по лесам. Разглядывание птиц, нор, диких коз, собирание грибов.

Вечером, после скромного ужина – разговоры, проверка домашних заданий Луи, может быть, обсуждение новостей, просмотр фильма по телевизору, легкий душ и пораньше лечь спать.

И все это было необыкновенным образом ритмизировано приемом различных пургенов – листьев березы, укропа, кассии, кориандра, которые только по причине своих благозвучных сельских названий действовали очень быстро и направляли мысль в сторону лугов и садов.

Итак, я выходил утром на террасу, нависавшую над пейзажем, старался глубоко дышать и проделывал упражнения, о которых вычитал в брошюре по культуризму: укреплял мускулы, истощенные многолетним физическим бездействием. Вставать на заре… По правде говоря, я включил в расписание это правило лишь потому, что приближалась зима, а зимой утро начинается только в семь утра, сопровождаемое криками ворон, дерущихся в опустошенных фруктовых садах.

Я дрожал. Я прерывал свой завтрак, подходил к перилам балкона и вглядывался в языки света, поднимавшиеся над горной цепью Юра. Еще до наступления рассвета кроны деревьев загорались, словно таинственные ночные огни. Анна приходила ко мне, и то, что она была рядом, слегка раздражало меня, словно она похитила у меня часть таинства, присутствовать на котором я почитал за праздник. Мы садились за стол в гостиной, и Луи жадно поедал свои медовые пирожные. Потом он уходил в школу. После его ухода мы взяли за правило, как только устроились в Совабелене, заниматься любовью; без этого я не мог начать работу.

Затем наступало время сочинительства. Я придвигал стол к окну и садился писать – без словаря, без выписок, без любых подручных средств, и прерывался только один раз, чтобы выпить большую чашку отвара и вывести наружу, в ходе длительного сеанса медитации, то, что с вечера запуталось в лабиринте моего кишечника. Листья березы, укроп, кассия, кориандр, мята и розмарин, как эффективно и чудесно вы действовали! Извергнув все, я сладостно размышлял над тысячелетними рецептами. Омой душу свою и тело свое, дабы предстать перед Предвечным! Я улыбался, вспоминая громкие проповеди отца, произносимые с подмостков ярмарочных площадей.

Сколько раз этот святой человек и его супруга заставляли меня отказываться от обладания самыми незначительными вещами – например, яркой, огненно-красной пуговицей, вид которой вызывал непреодолимое желание владеть ею, останавливал дыхание – сколько раз меня заставляли проглотить чашку отвара, чтобы я мог очиститься от зла! Экзорцизм, очищение, катарсис!

Сколько раз мы останавливали нашу драгоценную колымагу у подножия гор, чтобы собирать ромашку, чабрец, шалфей или базилик! Моя мать нагибалась к земле, протягивала руки к цветку и клала его на дно бумажного пакета, который всегда лежал у нее в запасе в бардачке машины.

Сколько я выпил тогда этих отваров, которыми вновь пользуюсь теперь, полагая их действие облегчающим! С момента, когда я смог оплачивать себе выпивку, я заменил их на вино и дорогие спиртные напитки, на киршвассер, пахнущий гнилыми вишневыми ягодами коричневого лета, на сливовую водку, одна капля которой привлекает всех деревенских ос, на обжигающую грушовку, на терпкую можжевеловку.